Да, устроил же дядя Саша всем, кому надо, веселую ночь! Вот как у него получается — не кричит, даже голос не повышает, а страшно! Несколько человек должностей лишились, а кого-то даже арестовали «до выяснения» — оказалось, пан Троль не один такой был, и выходит, явные враги имели возможность свободно перемещаться по секретному объекту, собирать шпионскую информацию и передавать ее вовне и, конечно же, вредить. А отчего, собственно, этот Троль проходил по уголовной статье, если он предатель? И кто это решил, что уголовным — меньший надзор и большая свобода, уже полгода как отменены «классово близкие», или кто-то не в курсе про новый Кодекс?
Зам дяди Саши Воронов тоже тут. И я тихо в углу сижу, за секретаршу — учусь, как дядя Саша сказал. Ну, а пана Троля в это время допрашивают, сам он решился или по чьему-то наущению — и спрашивают жестоко, закон об особых методах воздействия к таким, как он, никто не отменял! Воронов после доложил, что как следователи ни старались, следов заговора не выявили. А зная пана Троля, ни за что не поверю, что он стал бы вести себя, как партизан в гестапо, не выдав никого. Вот отомстить по-подлому, незаметно — на него было очень похоже. Мелкий гаденыш — но убить ведь мог вполне! Если бы не тренировка…
— Ну а этому — вышак? — спрашивает дядя Саша. — По закону, нападение на сотрудника НКВД, в военное время.
Я мстительно усмехаюсь.
— Не надо, дядь Саш! Можно его «мешком» сделать — пусть советской науке послужит?
«Мешками» товарищ Сирый, а с его подачи и наши атомщики отчего-то называли подопытных медицинского отряда «арсенала два». Что это такое, знали лишь посвященные — но ходили слухи, что это страшнее и Норильлага, и даже «вышки».
Из протокола, подшитого к делу.
Да, пан следователь, знаю я этого человека. Отчего не знать, если наш городок, как большая деревня, всё на виду? А с этим говнюком мы, считай, в соседних дворах росли. Все его так и звали — за то, что когда его бить хотели, он начинал, вы не поверите, дерьмом швыряться, и откуда он брал его, в карманах, что ли, таскал? За что бить — так он трусоват был, вороват, и всегда по-подлому норовил, а после ржал в лицо — обманули дурака, ну а я умнее!
Еще не нравилось, что он высокородного из себя корчил. Показывал всегда, что нам не ровня — якобы у него родители при царе в Петербурге жили, то ли из благородиев, то ли из образованных. Но у нас его папаша работал счетоводом у пана Микульского и был на вид как все. Его в сороковом НКВД арестовало, что с ним после стало, не знаю, а мамаша еще раньше умерла. А этот сразу от отца отрекся — еще как в тридцать девятом ваши пришли, так он сразу активистом заделался, «за Ленина, за Сталина» орал, на всех собраниях. И даже подписывался всегда перед именем «т.» — «товарищ». А по пьянке говорил — вот было у него, как выпьет, так что на уме, то и на языке: «Завтра я в комсомол вступлю, а затем и в партию, вы все мне будете в ноги кланяться и называть „пан секретарь“!»
Но что-то у него не сложилось с комсомолом, а тут война и немцы. Так он сразу полицейскую повязку надел, ходил с ружьем и говорил: «Поймаю партизана или москальского парашютиста, немцы сразу старшим полицаем сделают!» Но не поймал никого — не было тогда у нас никаких партизан. Да и были бы, не поймал — он же настолько тупой был, что уже при немцах расписывался с буквой «т» в начале, сообразить не мог. А после как-то исхитрился в Минск перебраться — «карьеру делать», как он говорил.
Да, еще стишки писал, что-то там про «коммунячьи орды, визга впереди, убегают в Азию, им пинка дадим», «мы костер из Марксов дружно разожжем, мерзость коммунячью вылечим огнем». И очень обижался, когда кто-то не восторгался, сразу в драку лез.
Один раз после на побывку приехал важный весь, в кожаном пальто и начищенных сапогах, серебряные часы в кармане, дорогие сигареты курит — и хоть бы угостил! Я ему: «Здорово, Федька!» — а он мне в морду с размаху: «Что гавкаешь, пес, я культурный европеец, а не славянское быдло, не Федька Сруль, а пан Теодор Троль!»
А. И. Солженицын. Багровые зеркала. Изд. Нью-Йорк, 1970 (альт-ист.)
Свобода — это высшая ценность, высшее право человека. Пусть лучше погибнет весь мир — но восторжествует свобода. И всякий, кто мыслит иначе — тот не человек, а быдло, достойное лишь рабского ошейника.
Так говорил мне мой сосед по лагерному бараку. Лишь будучи арестованным, я нашел единомышленников, узнал по-настоящему, какие люди еще есть в нашей несчастной стране — и величайшее преступление сталинского режима, что эти творческие личности, подлинная элита нации, гнили за колючей проволокой, вместо того чтобы занимать самые высокие посты. День тяжелой и бессмысленной работы, под окрики конвоя и издевательства уголовной сволочи — и лишь после отбоя мы могли, собравшись в углу, вести беседы на самые высокие философские темы. Наиболее частым моим собеседником был… назовем его П. — очень может быть, что этот человек еще жив и страдает, в заключении или нет: СССР весь, как одна огромная тюрьма. Истинный русский интеллигент старой школы, вся вина которого состояла лишь в нахождении на оккупированной территории во время войны, был брошен за это в лагерь, в разлуке с семьей. И супруга его, полностью разделяющая его убеждения, разделила с ним и его судьбу. В те судьбоносные годы они вместе вели дневник, который отобрали при аресте — однако же П. помнит оттуда каждую строчку. Я позволю себе, также по памяти, привести здесь некоторые записи:
«22 июня 1941. Неужели же приближается наше освобождение? Каковы бы ни были немцы — хуже нашего не будет. Я страстно желаю победы любому врагу советской власти, какой бы он там ни был. Этот проклятый строй украл у нас всё, в том числе и чувство патриотизма.
24 июля 1941. Бомбят, а нам не страшно. Бомбы-то освободительные. И так думают и чувствуют все. Никто не боится бомб.
11 сентября 1941. Я составил цельную и продуманную теорию насчет большевистских фикций. Будет жалко, если эта теория умрет вместе со мной. Только бы свободы дождаться… Ведь сколько в России умных и талантливых людей, таких как я — и сколько литературных, художественных, музыкальных, философских шедевров дожидается своего часа! Сколько высокодуховного хлынет в мир, как только совдепия падет! Неужели это время почти уже пришло?
18 сентября 1941. Немецкие самолеты сбрасывали пропагандные листовки. Какое убожество, глупость, вульгарный язык, какая бездарность! „Мчатся в небе мессершмиты, сокрушать совок. Пусть бежит усатый в Англию, уж приходит срок! Уж по трупам комиссаров панцеры ползут, жиды-оккупанты в панталоны ссут“. Кошмарное впечатление — неужели немцы похожи на то, что о них говорит советская пропаганда? Наверное, это большевики, чтобы скомпрометировать немцев, под их марку выпустили листовки!
19 сентября 1941. Свершилось. ПРИШЛИ НЕМЦЫ! КРАСНЫХ НЕТ! СВОБОДА!
18 ноября 1941. Морозы уже настоящие. Население начинает вымирать… У нас уже бывают дни, когда мы совсем ничего не едим. Надоело всё до смерти. Немцы в подавляющем своем большинстве народ хороший, человечный и понимающий. Но идет война, коммуняки упорно сопротивляются — и даже хорошие люди нередко делают ужасные вещи! И всё же мы рады бесконечно, что с нами немцы, а не наше дорогое и любимое правительство.
26 ноября 1941. Продали мои золотые зубы. Зубной врач за то, чтобы их вынуть, взял с меня один хлеб, а получил я за них два хлеба, пачку маргарина и пачку леденцов, и полпачки табаку…
31 января 1942. Число умирающих возрастает с каждым днем… Говорим очень слабыми голосами. Всегда на одну и ту же тему: какова будет жизнь, когда немцы наконец победят и закончится эта проклятая война. Пока пишем идеальный план устройства государства, программы народного образования, землеустройства и социальной помощи — стараюсь предусмотреть все случаи жизни.
Но всё же, если бы сейчас пришел к нам какой-нибудь добрый волшебник и предложил бы нам перенестись в советский тыл, где довоенная жизнь и белый хлеб, и молоко, и табак, и всё прочее, или сказал бы, что и до конца дней наших будете жить вот так, как сейчас, я, моя жена и дети, без сомнения, выбрали бы второе. Лучше голод, чем советская власть!»[13]
Отчего же был упущен уникальный шанс сделать несчастную Россию свободной и счастливой? Ведь среди русского народа было много людей, кто мог бы восстать, и коммунистическая власть не устояла бы, особенно в первый год, когда всё висело на волоске. Но немецкая политика была поразительно близорукой, «зачем усложнять, если довольно нашего фельдфебеля» — и русские люди, лояльные новой власти, или никак не использовались, или получали мелкие административные должности. А сотни тысяч бывших красноармейцев, попавших в плен — очень многие из-за нежелания сражаться и умирать за сталинский режим! — были бессмысленно загублены, вместо того чтобы создать из них армию Новой России! А ведь, как рассказывал П., «мы надеялись, что очень скоро образуется русское правительство, временное, конечно, отчасти из представителей интеллигенции, отчасти из русских эмигрантов, начнет формироваться армия, и внешняя война перейдет в гражданскую. Немцы будут только давать оружие и поддерживать авиацией, которую нельзя создать скоро». Но Гитлеру были нужны лишь новые земли для Великой Германии и бессловестные рабы. Тем самым был упущен исторический шанс раз и навсегда покончить с русским большевизмом!
