— Князь идет! — особым голосом возвестил Орелик, разом перебив как поганые мысли, так и досужую болтовню. — Славьте князя!
Арсений Юрьевич стремительно и легко вышел из шатра, даже сильней, чем вчера, напомнив Стефана. Тверенич был одет для боя, но темные волосы прикрывал не шлем, а отороченная соболем шапка. Что-то быстро сказав Предславу, князь заговорил с Обольяниновым. Стоя меж Никешей и Ореликом, Георгий не вдруг заметил возле ног Арсения Юрьевича нечто темное и шевелящееся. Шагнув вперед и сощурившись, севастиец разглядел черных с ядовитой прозеленью существ, норовящих облепить княжеские сапоги.
Уродцы напоминали сразу скрюченных людишек, мышей и гнилушки. Казалось, пара колдунов, прогневавшись на одних и тех же, разом принялась превращать несчастных кто во что горазд, но до конца дело не довела. Арсений Юрьевич, не замечая копошащейся кучи, продолжал разговор, а то ли пеньки, то ли мышата — возню. Мелькали головки, ручки и ножки, кто-то выбивался наверх и тут же исчезал под брюхом соседа. Слышалось жужжание и невнятный злобный писк.
— Ты чего? — пихнул друга Никеша. — Лягву проглотил?
— Не видишь?
— Нет… Разве что тухлятиной потянуло. Откуда бы?
Георгий принюхался. Сквозь утреннюю свежесть и дым костров отчетливо пробивалась кисло-сладкая вонь.
— Пахнет, — согласился севастиец. — Ты сам погляди. Рядом с князем твари какие-то. Не меньше дюжины…
— Где?
— К сапогам лезут, — удивился Георгий, — неужели не видишь? Черно-зеленые, на мышей похожи.
— На мышей, кажешь? — рука Орелика легла Георгию на плечо. — Ты поближе подойди. Эй, посторонись-ка… Тут дело такое. Не зря Юрыша сам Дед провожал!..
Севастиец, ничего не понимая, послушно двинулся за Ореликом. Уродцы и не думали исчезать. Вблизи они на людей походили больше. Покрытые чем-то вроде осклизлого мха, твари злобно и невнятно бормотали, кривя серо-зеленые рожицы. С удивленным отвращением Георгий смотрел, как толстый длинноусый поганец прополз по головам сородичей и почти вцепился в алый сафьяновый сапог. Усача ухватил за ножку вынырнувший из вонючего кома соперник, к башке которого приросло что-то вроде шапки. Усач шмякнулся о верхушку живой кочки и клацнул зубами в попытке достать обидчика. Тот увернулся и двинул врага ножкой в лоб. Брызнул зеленоватый сок, вонь стала сильнее. Уродец в шапке, раздавая направо и налево тычки, выбрался из клубка и подпрыгнул, норовя ухватиться за княжеский меч. Не вышло. Со злости тварь пнула лежачего собрата и оборотилась. На Георгия смотрело благостное лицо Гаврилы Богумиловича.
— Ну?! — вцепился в локоть Орелик. — Вижу, что узнал! Говори, кому прилепятец подобен?
— Болотичу.
3
— Слава тебе, Господи! — в голосе князя прозвучало невероятное облегчение. Так вздохнул бы титан, удержавший на плечах небесный свод. Или повелитель, не погубивший тех, кто за ним пошел. — Слава тебе, Господи, — повторил Арсений Юрьевич. — Верите ли, глаз не сомкнул, все думалось, ну как я в гордыне своей не только Тверень, все земли роскские на гибель обрекаю.
— Что ты, Арсений Юрьевич? — чуть ли не испуганно пробормотал Обольянинов. — Это в тебе-то гордыня?
— Не стал я на колени под каменьями, как Сын Господень, — выкрикнул в утреннее небо князь, — и Тверени не позволил. Не вымолил, не выползал милость ханскую, не откупился малой кровью от большой… Вижу теперь — прав был. Дошли мы до последнего края, коли в Болотиче едва радетеля за отечество не углядели… Хватит меж огнем да полымем мотаться, меньшую беду выискивать! Хватит выменивать свободу да совесть на худой мир, на абы какую жизнь, хоть под чужим сапогом, хоть на брюхе! Эдак довымениваемся… Болотич с Падляничем с наведения татар на своих начали, а чем кончится? Братьями во Длани, как скотиной, торговать станем?
Нет, други, верно делаем! Лучше головы сложить, но себя не потерять, чем мычать быдлом ордынским и сынов тому же учить. И не одни мы на поле сем! Не бросили братья Тверень, даже в стане Болотича свои сыскались… Так простим друг другу старые вины — и за дело! Пусть Волчье поле рассудит, кто ему люб — мы или поганые!
Георгий еще не видел, как роски перед боем целуют землю, прося не о помощи — о памяти. В далекой Намтрии дружинники Василько, хоть и умирали за Севастию, ничего от нее не хотели, кроме серебра. На кальмейских берегах — чужак он, Георгий Афтан, но он не отступит и не опустит меч, пока жив. Почему раньше он не чувствовал ничего подобного, даже в тот день, когда прикончил хана? Сосланный ослушник гордился редкой добычей, представлял лица анассеопольских знакомцев, придумывал, что и кому скажет… Он не думал о Севастии, так что ему Тверень? Эта земля не стала родной и не станет, но роски должны победить!
Рядом шумно опустился на колени Никеша; прижал к губам Длань Дающую Предслав и тоже не удержался — припал к земле, отдавая дань древнему обычаю. Оставаться на ногах средь коленопреклоненных товарищей стало невозможно, и севастиец сделал то же, что и все. Поцеловал жесткую, влажную от росы траву.
— Хайре! — к ногам царевича упали пурпурные левкои. Кто пожелал ему удачи? Неважно, он запомнит эти цветы, пыль, треск цикад, звонкие крики мальчишек, сухие, огромные глаза женщин. Запомнит и унесет с собой. Говорят, темные воды Смерти смывают память, дабы она не омрачала блаженство ушедших, но он не отдаст этот день даже богам!
Девушки в венках открыли корзины, вверх один за другим метнулись голуби, унося в элимские полисы весть, что Киносурия держит слово. Пискнула первая флейта, к ней присоединилась другая. Первыми, по обычаю, тронутся с места музыканты. Два десятка мальчиков в коротких туниках и крепких сандалиях. Походная мелодия вольет в душу уверенность, которой так не хватало ночью. Музыка, солнечный свет, лица тех, кто на тебя надеется, этого довольно, чтоб загнать сомнения в самый дальний уголок души. Арминакт учит, что бесстрашный подобен быку, а преодолевший страх уподобляется богам. Что ж, этим утром они все богоподобны, но что будет через три дня, когда они достигнут Артейского ущелья?
— С Богом!
Раскаленный полдень растворяется в утренней прохладе. Вчера едва знакомый полководец снимает княжескую шапку и надевает шлем, рядом опирается на копье огромный чернец с сияющими глазами. Бородатые лица, остроконечные шишаки, чужая полноводная река, только птица на щите Арсения Юрьевича похожа на севастийскую Алкиону. Птица с человеческим лицом, но не золотая, а красная, как вечернее солнце. Как кровь, как плащи воинов Леонида.
— Ну, — вздыхает всей грудью Орелик, — теперь скоро… Теперь совсем скоро…
