Бестужев дал еще один выстрел – и наконец угодил в цель. Передняя лошадь, опередившая остальных на несколько корпусов, вдруг словно споткнулась на полном скаку и рухнула, всадник вылетел из седла и покатился по земле, двое натянули поводья, свернули в сторону. Бестужев увидел совсем близко их испуганные, растерянные, физиономии, один, кажется, выхватывал револьвер и никак не мог ухватить рукоятку…
И земля п р о в а л и л а с ь вниз. Бестужев испытал ни с чем несравнимое ощущение – словно полностью лишился веса, сердце будто остановилось на томительно долгий миг. Он зажмурился, но тут же открыл глаза.
Он л е т е л! Летел! Деревья внизу становились все меньше и походили на клочки зеленой ваты, видневшийся справа городишко стал скопищем игрушечных домиков, а недалекая река выглядела застывшей, неподвижной… Он летел!
Горизонт р а с п а х н у л с я перед ним, открывая необозримые дали, мир с высоты птичьего полета предстал невероятно чистым, лишенным грязи, мусора, нечистот. Отсюда, сверху, мир виделся невыразимо прекрасным, неким сказочным царством, ничуть не похожим на ту грешную землю, по которой Бестужев ходил столько лет… Сердце у него замирало от ужаса и восхищения, хотелось то ли кричать, то ли плакать, то ли петь. Он летел, летел!
Высота, как он определил мятущимся сознанием, стала неизменной. Оглянувшись, француз ободряюще, покивал. Бестужев, вцепившись в какие-то досочки, кивнул в ответ, чувствуя на лице широкую, бессмысленную улыбку. С детским изумлением уставился на крохотный игрушечный поезд – паровозик оставляет за собой густую струю дыма, вереница вагончиков… И все это – н а с т о я щ е е, только наблюдаемое со страшной высоты. И под ногами нет никакой опоры, если не считать хрупких дощечек, только неосязаемый воздух, удивительным образом державший в небе неуклюжий аппарат с бодрым тарахтением пожиравший милю за милей…
Понемногу он п р и о б в ы к с я. Не цеплялся уже за деревянные стойки и железные планки сведенными судорогой пальцами, как в первые минуты – а сидел спокойно, привыкнув и к бьющему в лицо тугому ветру, и происходившим порой резким колыханиям аэроплана, умиротворенный восхищенный, все еще не веривший, что это происходит именно с ним, и наяву.
Неизвестно, сколько прошло времени – он. отчего-то ни разу не взглянул на часы, совершенно забыл про них. Времени словно и не стало вовсе – только дивное. ощущение полета, необозримый горизонт, ставший кукольным большой мир внизу…
…Понемногу ему начинало казаться, будто происходит нечто нехорошее, неправильное равномерный стукоток мотора за спиной начал явственно прерываться, и нё единожды, послышались какие-то другие звуки, которых прежде не было. Француз в конце концов оглянулся и, манипулируя рычагами, покачал головой уже с д р у г и м выражением лица, озабоченным, напряженным. Аэроплан в очередной раз провалился вниз с л и ш к о м резко, так что все внутренности подступили к горлу и едва не стошнило. Вернулся на прежнюю высоту – и пошел вниз, гораздо ниже, кажется, уже не по собственном желанию, а по воле авиатора.
Перебои в моторе, рывки, тряска… Теперь они летели совсем низко. Деревья внизу. стали большими, как им и полагалось, аэроплан пролетел над широкой дорогой – сидевшие в открытом экипаже, придерживая шляпы, уставились на них и тут же исчезли из виду, остались позади… Мотор замолчал совершенно, чихнул, вновь заработал, но как-то прерывисто, б о л е з н е н н о…
Бестужев решился тронуть авиатора за плечо. Тот обернулся не сразу, лицо у него стало вовсе уж печальное и безнадежное. Отняв от рычага правую руку, он несколько раз сжал ее в кулак, перед глазами Бестужева, оскалясь, что-то крича. Догадавшись, Бестужев покрепче уцепился за стойки.
Авария, несомненно… Аэроплан опустился еще ниже… И мотор вдруг смолк окончательно и бесповоротно. Слева, Бестужеву удалось рассмотреть, виднелись далекие здания, уже не казавшиеся игрушечными. Машина теряла высоту, но все же, к превеликой радости Бестужева, не камнем падала, а опускалась хоть и неуклонно, однако с некоторой плавностью, будто подходивший к пристани пароход…
Земля летела навстречу с невероятной скоростью. Авиатор сосредоточенно возился со своими рычагами, аэроплан чудом увернулся от белого здания с крестом над входом…
Удар! Толчок! Удар! Перед ними оказался невысокий хлипкий забор, аэроплан снес его вмиг, только белые дощечки брызнули в стороны. Потом их понесло по земле, как лодку в бурю, справа отвалилось колесо, понеслось по земле, подпрыгивая, обгоняя аппарат, завалившийся набок. С треском сломалось правое крыло, Бестужева выбросило бы, будь он не привязан, он поднял руки, защищая лицо… Оглушительный треск…
И совершеннейшая тишина, нарушаёмая лишь отчаянным лаем надрывавшейся поблизости собаки. Нелепо скособочившись, аэроплан стоял совсем близко от каменного амбара, уткнувшись в землю обломком крыла, перекосившись.
Повернув к нему бледное лицо, француз как-то очень уж буднично сообщил, расстегивая свои ремни:
– Мы приехали, Мишель…
– Куда? – растерянно спросил Бестужев.
– Точно сказать не могу, уж простите… Слева виднелся довольно большой город, но Вашингтон ли это, сказать не берусь. Во всяком случае, я добросовестно летел именно в его направлении…
Он соскочил наземь, принялся. обходить полуразрушенный аэроплан, покачивая головой и цокая языком – но Бестужев что-то не заметил на его лице особенного горя или ошеломления. Расстегнув, наконец, пряжку, он соскочил на землю, пошатнулся, едва удержал равновесие. Сказал:
– Мне, право же, очень жаль.
– Пустяки, – отмахнулся месье Леду – Вам это, конечно, в диковинку, а со мной столько раз случалось… Вы бы видели, как я падал под Гавром, когда лопнула растяжка… – он словно бы даже с некоторой мечтательностью поднял глаза к небу. – А как я падал у Сен-Ронана… Авиация, мой юный друг, состоит не только из взлетов, но и падений. Но все же это стоит того… Не правда ли?
– Да, – сказал Бестужев, все еще хмельной от пережитого полета в небе. – Конечно же, стоит…
К ним со всех сторон спешило местное население – впереди несшиеся вприпрыжку мальчишки, следом гораздо более степенно приближались взрослые: изумленная сверх всяких пределов пожилая толстуха в белом переднике, пара мужчин в простой рабочей одежде здешних крестьян, человек в черном, с высоким белым воротничком, крайне похожий на пастора, еще кто-то.
– Спросите у них, где мы, нетерпеливо сказал Бестужев.
– Мне самому интересно… проворчал месье Леду, направился к человеку в черном и бойко затарахтел по-английски.
Подобравшиеся к самому аппарату мальчишки таращились на Бестужева так восхищенно, что ему стало даже чуточку неловко, словно его принимали за кого-то другого, за некую знаменитость. Вернулся месье Леду, покрутил головой:
