— Слабо, матушка, слабо тебе на моем-то законном месте — пробормотал Астерий. Бобер глянул на него подозрительно, что-то понял, но встревать не стал. Захиревшие бобриные роды всегда были рады досадить и Мак-Грегорам, и Кармоди, и даже не особенно процветавшим озерным О'Брайенам. А этот, наемный к тому же, не без оснований ожидал чаевых.
Федор Кузьмич тем временем давал наставления Павлику, преимущественно в том предмете, как важно уважать родственников, даже дальних:
— Вот, помню, я молодой был, и вдруг получаю письмо: пишет мне дочка троюродного деда, что неладно что-то совсем в королевстве Датском, хочет назад, в Россию. А я, грех такой, все занят был, ответить все собирался — и не успел, померла тетка Катерина… А ведь своя кровь, родная! Ты, Павлуша, следи, чтоб никогда с тобой такой конфузии не случалось…
«Павлушей» мальчик разрешал называть себя лишь Федору Кузьмичу.
— Отец — это отец, дед — дед, дальше прадед и прапрадед. А отец прапрадеда — это по-нашему, по-русски — пращур. Это, помни, самый важный тебе, самый близкий родственник… из мужчин. Ну, правда, кроме родного отца у нас, у православных, есть еще крестный отец, а кроме родной матери — крестная мать. Ты, Павлуша, помнишь, как зовут твою крестную матушку?
— Тетя Вася! — звонко, на всю Селезень, крикнул малыш, которого лодочная прогулка еще не утомила, а потому сильно увлекала.
— Не Вася, а Василиса. Тетя Василиса. А крестного батюшку…
Варфоломей прятал руки в рукава, не потому, что мерз, а потому, что никому пока не хотел демонстрировать маленький, зловещий «Кумай Второй», тридцать две пули в магазине, тридцать третья в стволе. Гаспар держал раскрытой записную книжку и время от времени невероятно быстро записывал что-то бисерным почерком. Нинель покачивалась из стороны в сторону и шептала — одними губами. Федор Кузьмич вовсю болтал с мальчиком. Астерий зорко следил за течением, держась довольно близко к левому берегу. Лишь бобер по имени Фи из захудалого рода Равид-и-Мутон испытывал тревогу, он-то видел, сколько обалделых морд соплеменников, а больше соплеменниц, высовывается из воды и провожает их удивленными, опасно недобрыми взглядами.
Давно перевалило за полдень, больше двадцати верст лодка поднималась к озеру, подгоняемая противоестественным течением. Когда горы совсем придвинулись, а гладь озера раскинулась в сотне саженей по курсу, Астерий резко притормозил.
— Женщины с мальчиком — лечь на дно. Тут озерная стража. — Следом что-то просвистел бобру и тот недовольно встал во весь рост, на задние лапы, — первым лодочник подставлял под арбалеты их кровного родича. С одного взгляда фамилию не распознаешь, а обычай кровной мести у бобров никакому архонту не отменить, нет у людей такой власти.
Арбалетчики, годами дремавшие на входе-выходе Мурла, все-таки проснулись. Их было только двое, арбалетам у них тоже полагалось бы быть поновей, да и самим бы им не вредно уйти на покой. Кармоди и Мак-Грегоров они не любили, но туго помнили две из своих обязанностей: в озеро нельзя никому, потому что граф в него прыгать иногда изволит, зашибить может, и тем более никому не положено пробираться к хатке подскальной узницы, дуры Европы. Стрелять, что ли, не стрелять, что ли? Не сговариваясь, бобры решили стрелять, но — промазать.
Одна стрела в воздухе все-таки пропела слишком близко от лодки, на излете попавши в весло Астерия. Тот мельком глянул: не человеческая, наконечник деревянный, обгрызен бобриными зубами, и сделал знак, по которому Варфоломей встал во весь рост и прицелился из «Кумая» в затылок своему же впередсмотрящему, — в одно мгновение бобер-спутник превратился в бобра-заложника, что дальнейшую стрельбу напрочь исключало, Астерий знал про обычай кровной мести не хуже арбалетчиков.
— И бобру шубу! Соболью… — восторженно заорал мальчик со дна лодки. Но дедушка Федор уговорил повременить: все-таки одна шуба у дяди бобра уже есть, не так разве?
Круглое озеро Мурло не имело в поперечнике и двух верст. Следуя правилам, Астерий плыл вдоль берега, по часовой стрелке, не слишком приближаясь к отвесной скале, под которой, в довольно глубоком гроте, доживала бесконечные свои дни старуха Европа. К счастью, старуха спала, и телефон на груди Гаспара молчал. Наконец, лодка достигла настоящего причала возле будки с единственным окном. Над причалом бледной позолотой светилась надпись «ТРИЕД». Даже всеведущий киммерийский академик прибыл в сектантский город впервые.
— А тут правда змеи? — боязливо прижимая мальчика к груди, спросила Тоня академика.
— Правда, — ответил Гаспар, перелистнув несколько страниц в записной книжке, — Вот: амфисбена уральская, фарей мурластый, ехидна рифейская, кенхр киммерийский жирный… Только вы не бойтесь их, вы же огурцов не опасаетесь, если в теплицу заходите. Змей тут берегут, разводят, особенно этого их жирного — кенхра. Вот, еще у них какой-то якул деликатесный есть, но это я уж и не знаю, что такое, боюсь, его уже и съели подчистую. Так что если где вы тут змей встретите, то только на рынке или на обеденном столе.
На берег сошли все, кроме бобра и Астерия. Городком и немногочисленными окрестными фермами, без помощи воды, на голом камне выращивающими морскую капусту, управлял некий Тарах Осьмой, сын Онисифора и Манефы, знаменитой змееедицы, — ересиарх, полновластный хозяин более чем тысячи человеческих душ, съевший на своем веку столько змей, сколько обычный человек ни в страшном сне, ни в серпентарии Московского зоопарка не увидит. В ведении Тараха находился и гелиограф — аппарат, без которого общение с замком Палинского, — а до того было несколько верст по вертикальной прямой, — не представлялось осуществимым. Гелиограф был виден с пристани: большое вогнутое металлическое зеркало глядело на восточные скалы с крыши двухэтажного строения.
Привыкший к прямым и простым линиям архитектуры Киммериона, глаз приезжего несколько терялся: каждый карниз и наличник был прихотливо выделан, причем единственной темой орнаментов были два переплетенных змеиных тела. Тут царил культ змей, в остальной Киммерии презираемый. Однако здесь был тот самый монастырь со своим уставом, полезши в который приходилось оный учитывать. Даже тройная буква «Е» над каждой дверью свивалась из трех пар змей. Дорога между домами тоже змеилась.
Лодка, покинутая пассажирами, едва покачивалась на темной воде озера, но то там, то здесь ту же воду скоро стали тревожить бугорки: бобры O'Брайены были встревожены. Отношения между сектантами и метрополией всегда были далеки от безмятежного спокойствия. А про то, что Астерий с почти незапамятных для не очень долго, в сравнении с человеком, живущих бобров изгнан с акватории «Селезень-Мурло», все местное водное население знало от младых резцов. Покрутившись поблизости, старая бобриха с мехом цвета почти что чернобурой, седой лисы, высунулась и тонко что-то просвистела тощему ренегату, чье присутствие сейчас служило для лодки Астерия охраной. Тощий, хоть и был неполнозубым, ответил длинной руладой, в которой вовсе ни свиста не понимая на бобрином наречии, можно было опознать высокохудожественный семиэтажный матюг. Чернобурая фыркнула и ушла под воду, в ближайшие дни прогуливаться по реке ей не стоило: про немолодых вдов такое, конечно, говорят иногда, но чтобы при всех!.. И неправда это — никогда она ни с какой щукой… Тьфу-ты, расстройство одно.
Академик и старец между тем благополучно отыскали дом Тараха, на чьей крыше сверкал гелиограф, дружно взялись за дверной молоток в форме змеиной головы и тремя двойными ударами в бронзовую доску попросили разрешения войти. Из открытой в темноту двери тяжело и подозрительно пахнуло помоями. Однако же в трапезную проводили без лишних вопросов. Вопросы, видимо, должны были возникнуть у гостей при виде хозяина — самого Тараха, пучеглазого мужика с бритой головой и длинными, вислыми, в форме двойных змей закрученными усами. Усы змеились ручьями возле уголков рта и уползали назад, за плечи, под уши, а на затылке были собраны в причудливый клубок.
Тарах обедал, он сидел во главе извилистого, как змея, стола, посредине которого высилась колоссальная посудина с прозрачной крышкой; сквозь нее было видно шевеление множества скользких и жирных тел — как и все богатые змеееды, ересиарх предпочитал свежую здоровую пищу, а может ли быть пища более свежей, нежели та, которая живая? Перед каждым из тараховских нахлебников — сидело таковых за столом не менее десятка — лежал длинный и тонкий нож для вспарывания змеиного брюха, а также перчатка из асбеста для левой руки и стоял особый бокал, об который, по древней традиции, змееед ударял змею передними ядовитыми зубами, высекая яд прежде, нежели отсечь ей голову, вспороть брюхо, выпотрошить и съесть, в яд обмакивая и на гарнир закусывая сухорастущей морской капустой. Трапеза, судя по еще не слишком загаженному полу и по шевелению в главном блюде, началась недавно.
