– Примерно на этом месте, – ответил Альберт. – Где-то тут передняя дверь была, с южной стороны.
– Вероятно, ты сейчас стоишь на пороге, Альберт, – сказала Милдред, из последних сил изображая интерес.
Но Альберт ответил:
– У передней двери порога не было. При мне ее и открывали-то всего раз, чтобы мамин гроб вынести. Мы тогда поленья подложили – вроде как временный порожек получился.
– Гляди-ка, сирень. – Милдред заметила куст прямо под боком у Альберта. – У вас росла сирень? Значит, место правильное.
– По-моему, росла.
– Лиловая или белая?
– Не берусь утверждать.
В этом разница между ним и Уилфредом, подумала она. Уилфред всегда берется утверждать. Помнит, не помнит – а все равно утверждает и после сам начинает верить. Братья и сестры всегда были для нее загадкой. Взять хотя бы Грейс и Веру: эти даже говорят так, словно у них языки из одной головы растут, а Уилфред и Альберт вообще ничем не похожи.
Обедали они в придорожном кафе. Лицензии на продажу алкоголя там не было, а иначе Милдред непременно заказала бы пиво, рискуя повергнуть Грейс и Веру в шок и навлечь на себя осуждение Уилфреда. Она вся перепотела. Лицо Альберта сделалось пунцовым, а взгляд стал колючим и сосредоточенным. Уилфред искал, к чему бы придраться.
– Болото в прежние времена было куда больше, – сказал Альберт. – Его частично осушили.
– Ну правильно, чтобы люди могли там погулять, посмотреть, – сказала Милдред. Она все еще сжимала в руке красные, желтые и зеленые буклеты, которые сейчас разгладила и принялась изучать. – «В зарослях разносятся клекот, певучий зов, уханье, крики, – читала она вслух. – Умеете ли вы их различать? В большинстве своем эти звуки издаются птицами». А кем же еще? – удивилась она.
– В Халлеттское болото однажды забрел человек и там остался, – сказал Альберт.
Уилфред сделал мешанину из мясной подливки с кетчупом и стал прямо руками макать туда брусочки картофеля-фри.
– Надолго? – спросил он.
– Навсегда.
– Ты это не будешь? – Уилфред ткнул пальцем в картофель на тарелке Милдред.
– Навсегда? – переспросила Милдред, разделяя картофель на две горки и отправляя одну в тарелку Уилфреда. – Ты был с ним знаком, Альберт?
– Нет. Это давняя история.
– А имя его знаешь?
– Ллойд Сэллоуз.
– Как-как? – переспросил Уилфред.
– Ллойд Сэллоуз, – повторил Альберт. – Работником был у нас на ферме.
– Никогда не слышал, – сказал Уилфред.
– Как это понимать: забрел в болото? – недоумевала Милдред.
– Его одежду нашли на железнодорожных путях и объявили, что он забрел в болото.
– А с чего это он разделся, когда его в болото потянуло?
Поразмыслив, Альберт предположил:
– Вероятно, захотел вернуться к природе, пожить дикарем.
– Он и башмаки снял?
– Да вроде нет.
– Возможно, он покончил с собой, – оживилась Милдред. – Тело потом искали?
– Еще как искали.
– А может, это убийство. У него враги были? Неурядицы какие-нибудь? Долги? По женской части неприятности?
– Нет, – отрезал Альберт.
– Выходит, никаких следов его не нашли?
– Нет.
– А подозрительных личностей у вас в доме тогда не было?
– Нет.
– Как же так, должно быть какое-то объяснение, – упорствовала Милдред. – Если человек не умер, значит он где-то живет.
Альберт подцепил вилкой котлету, перенес ее из гамбургера на тарелку и стал нарезать мелкими кусочками. До сих пор он так и не приступил к еде.
– Поговаривали, что он живет на болоте.
– Значит, нужно было прочесать болото, – сказал Уилфред.
– Люди отправились с противоположных сторон, договорившись встретиться на середине, но из этой затеи ничего не вышло.
– Почему же? – спросила Милдред.
– Не так-то просто пройти через топь. В ту пору это было непросто.
– И потому они решили, что он живет на болоте? – не унималась Милдред. – Все как один?
– Многие, – нехотя ответил Альберт.
Уилфред фыркнул.
– Чем же он питался?
Опустив нож и вилку, Альберт мрачно изрек:
– Живой плотью.
Милдред, страдавшая от жары, вдруг почувствовала, как ее руки покрываются гусиной кожей.
– Его кто-нибудь видел? – спросила она, понизив голос.
– Двое утверждали, что видели.
– И кто были эти двое?
– Во-первых, одна женщина – когда я с ней познакомился, ей уже перевалило за пятьдесят. А в ту пору она была маленькой девочкой. Ее послали пригнать домой коров, и она увидела высокую белую фигуру, бегущую за деревьями.
– Так близко, что сумела отличить мужскую конституцию от женской? – спросил Уилфред.
Альберт отнесся к его вопросу со всей серьезностью.
– Насколько близко – мне неизвестно.
– Ну, хорошо, – вклинились Милдред. – А во-вторых?
– Мальчонка-рыболов. Спустя годы. Он поднял глаза от поплавка и увидел белое существо, наблюдающее за ним с другого берега. Мальчик решил, что это привидение.
– Только и всего? – бросила Милдред. – Неужели никто не докопался до истины?
– Нет.
– Теперь, я считаю, его всяко нет в живых, – заключила Милдред.
– Давным-давно, – подтвердил Альберт.
Если б такую байку взялся рассказывать Уилфред, подумала про себя Милдред, уж он бы не остановился на полуслове, он бы придумал какое ни на есть завершение. У него Ллойд Сэллоуз мог бы появиться в голом виде, чтобы по условиям пари забрать выигранные деньги, мог бы вернуться миллионером, в шикарном костюме, мог бы отомстить злодеям, которые его ограбили. В байках Уилфреда темные силы всегда отступали перед чем-нибудь более светлым и для каждой странности было свое объяснение. А уж когда героем рассказа становился он сам (обычно так и бывало), ему непременно выпадала какая-нибудь удача: вкусная снедь, или бутылочка виски, или денежный куш. В истории, рассказанной Альбертом, удача и деньги не играли никакой роли. Милдред так и не поняла, к чему он такое рассказал и какой видит в этом смысл.
– А в связи с чем ты вспомнил эту байку, Альберт?
Как только слова слетели у нее с языка, она поняла, что сказала лишнее. Сунулась не в свое дело.
– Я вижу, здесь подают пироги с яблоками и с изюмом, – сказала она.
– А на Халлеттском болоте пирогов не подают: ни с яблоками, ни с изюмом! – прогремел Уилфред. – Мне с яблоками.
Альберт взял было вилкой кусочек остывшей котлеты, но вернул его на тарелку и сказал:
– Это не байка. Это жизнь.
Милдред сняла постельное белье с кровати, на которой спали гости, но свежее не постелила и в первую же ночь, когда они остались вдвоем, пришла под бок к мужу.
Уже засыпая, она сказала Уилфреду:
– Ни один человек в здравом уме не будет жить на болоте.
– А если припрет, – подхватил Уилфред, – надо держаться поближе к зарослям, чтобы при желании разжечь костерок.
К нему, похоже, вернулось привычное расположение духа. Однако ночью ее разбудили его слезы. Милдред не сильно испугалась – с ним такое уже бывало, и обычно по ночам. Трудно сказать, как она догадалась. Он не двигался, дышал тихо. Наверное, это ее и насторожило. Она поняла, что он лежит рядом с ней на спине, а из глаз по мокрым щекам текут слезы.
– Уилфред?
Прежде, когда он снисходил до объяснений, повод казался ей весьма странным, или придуманным на ходу, или очень отдаленно связанным с настоящей причиной. Но, видимо, большего он предложить не мог.
– Уилфред.
– Скорей всего, мы с Альбертом больше не увидимся, – отчетливо, без дрожи в голосе и без малейших признаков довольства или сожаления выговорил Уилфред.
– Разве что мы с тобой соберемся в Саскачеван, – сказала Милдред.
Они получили приглашение, но Милдред про себя решила, что вероятность такого путешествия примерно равна вероятности поездки в Сибирь.
– Когда-нибудь, – добавила она.
– Вот-вот, когда-нибудь, – подтвердил Уилфред, громко и протяжно хлюпнув, что, по-видимому, означало душевный покой, – но не так чтобы на следующей неделе.
Отца, как оказалось, поместили в кардиологическое отделение Центральной больницы Торонто, на восьмом этаже. Лежал он в двухместной палате. Вторая койка пустовала. По словам отца, его страховка предусматривала размещение только в общей палате, и он переживал, что с него сдерут деньги.
– Я не просился на платную койку, – сетовал он.
В других палатах, предположила я, просто мест не было.
– Нет, были, я сам видел, когда меня на каталке везли.
– Значит, это из-за того, что тебя необходимо было подключить вот к этой штуковине, – сказала я. – Не волнуйся. Когда требуется доплата, человека предупреждают заранее.
– Да, наверное, из-за этой штуковины, – согласился он. – Не тащить же в общую палату такую махину. Моя страховка, надеюсь, ее покрывает.
Я сказала, что наверняка.
К его груди тянулись провода. Над изголовьем висел маленький монитор. По дисплею непрерывно бежала яркая ломаная линия. Запись сопровождалась нервозным электронным пиканьем. Норов отцовского сердца выставили на всеобщее обозрение. Я старалась не смотреть в ту сторону. Мне казалось, что открытое проявление интереса – по сути, драматизация действа, которому положено оставаться сокровенной тайной, – грозило плохо кончиться. Подобная обнаженность всегда чревата взрывом и безумием.
