доме оказалась еще одна комната, и хозяйка, испуганно оглядываясь на меня, увела детей туда, после чего начала собирать на стол.
— Вы только между собой, на всякий случай, по-русски говорите, чтобы мне спокойней было… — постарался устроится на стуле поудобнее, положив пистолет на колени.
— Она на русском языке очень плохо разговаривает…
— Ну, как сможет, главное не на своем, я ни идиш, ни иврит, не понимаю.
Ну что сказать про ужин? Вареная картошка с луком — еда так себе, хорошо, что хозяйка подала на стол пару стопок мутного стекла и небольшой бутылек, бутылкой я этот сосуд назвать не могу, в котором плескалось что-то вонючее, но, если сумел проглотить, хорошо прогревающее желудок.
— Ну расскажи, Мойша, чем занимаешься? — после второй рюмки боль в отбитом плече прошла, настроение улучшилось.
Хозяин дома служил приказчиком в местной лавке, у своего земляка, жили, по меркам местечка, совсем не плохо.
— Тебе, Мойша, надо в Россию перебираться, и профессию сменить…
— Зачем? Хозяин мой, Израиль…
— Погромы здесь скоро будут, и не один раз, и, то что до революции было вам детским утренником покажется, относительно того, что еще будет.
— Дак, как же это? А армия? Тут же армия стоит, да еще, как господина генерала Корнилова командующим назначили, сразу народ поприжался, тише стали себя вести.
То есть Корнилов стал командующим — я задумался, чем это может мне помешать, а Мойша все вещал, что за строгим генералом служба стала налаживаться, солдаты резко стали отдавать честь офицером и, вообще, меньше болтаться пьяными по местечке, правда, полковые комитеты свои позиции сдавать не собираются — в полевых лагерях, подальше от штаба армии, митинги идут, принимаются какие-то постановления и резолюции, но идут слухи, что к фронту движутся эшелоны с офицерскими и добровольческими частями, с гаубицами и броневиками, а на днях обязательно введут смертную казнь, и якобы в соседнем селе, родственник Мойшы лично видел, уже повесили двух дезертиров и одного агитатора.
Глава двадцать вторая.
Июль одна тысяча девятьсот семнадцатого года.
— Ладно, дорогой хозяин… — остановил я Мойшу, когда он пошел по второму кругу в своем восхвалении нового командующего Юго-Западного фронта: — Мне нужна бумага, карандаш или перо и клей, чтобы конверт склеить. Ночь короткая, а дел еще много. Скажи, кроме государственной почты, есть еще способ отправить письмо в столицу? Моя корреспонденция военную цензуру не пройдет, это важные партийные документы, не хотелось б, чтобы из вымарали военные чиновники.
— Я в этом вопросе не разбираюсь, я человек маленький…
— Моисей, чем быстрее мы этот вопрос решим, тем быстрее я покину твой дом…- я погрозил мужику пальцем: — Я знаю, у вашей общины есть свои каналы связи. Если необходимо, пойдем до твоего хозяина, я постараюсь его убедить мне помочь, это для меня вопрос жизни и смерти.
— А вы что, имеете отношение к этой партии? — Моисей ткнул в надпись на конверте.
— Имею, я председатель Адмиралтейского райкома партии.
— Так это вы ее разваливаете?
— Мойша, дорогой, сильнее, чем партию разваливают изнутри ее же лидеры, никто ее развалить не может. Она фактически, уже развалилась на четыре части, и если партийная верхушка продолжит в том же духе, то на выборах партия получит мест десять пятнадцать в учредительном собрании, не больше. Я же, напротив, хочу ее обновить, второе дыхание ей придать.
— Но ведь руководители социал-демократов имеют уважение в обществе, опыт работы. В Петроградском совете заседают, статьи умные пишут…
— Моисей, а какое отношение ты имеешь к партийной жизни социал-демократов?
Мужчина помялся, но признался, что сочувствует является членом местной ячейки и поэтому у него есть несколько вопросов к столичному гостю. В результате, еще до рассвета, хозяин проводил меня в сарай, где мы засиделись до самого утра, несмотря на ворчание жены.
Утром Моисей, прихватив мой конверт, ушел на службу, а я завалился спать в закрытом сарае, на телеге, навалив на нее несколько охапок сена.
В обед Моисей занес мне краюху хлеба, половину кольца жареной колбасы и отводя глаза, сказал, что его сегодня вызывали к коменданту, который вручил мужчине предписание о расквартировании у него в доме и на подворье отделения солдат.
— А товарищи ваши в комендатуре сидят, в подвале. Их не допрашивали пока, следователь уехал в какой-то полк, там бунт был и теперь следствие ведут. Письмо ваше я передал, дня через четыре-пять вручат адресату, вы не волнуйтесь.
— Спасибо Моисей, вы полни еще одну просьбу, и я с темнотой уйду. Мне надо установить, где базируется авиаотряд — там офицеры меня знают, возможно, помогут выручить моих людей и своих, двоих, заберут.
— Хорошо, товарищ Котов, я постараюсь. У меня на армейских складах есть знакомые, наверняка, они знают, куда возят продовольствие для авиаторов.
Ночью я ушел из села, имея за спиной тощий «сидор» с краюхой хлеба, два яблока и кусок домашнего сыра, а также автоматом, ввиду приметности и отсутствия патрон. Поискать среди знакомых патрону ждя «маузера» Моисей отказался категорически. Проводив меня до соседней улицы, Моисей показал не направление и рассказал, где, на окраине поселения, выставлены армейские посты. Отойдя от селения на расстояние пяти верст, я залег в лесном околке, ожидая попутной оказии. Гулять в одиночку по прифронтовой полосе было чревато — казачьи разъезды днем шныряли по окрестностям постоянно.
Через пару часов мимо меня медленно проследовал обоз, состоящий из двух десяток телег. Я дождался, когда мимо меня проедет последняя обозная единицы и, быстрым рывком, догнал ее, заскочив на подводу.
Недовольно обернувшимся солдату с винтовкой и возчику, что сидели впереди, я протянул весь свой запас продовольствия — хлеб, сыр и яблоки.
Мужики переглянулись, молча забрали у меня продукты, которые поделили между собой и тут-же принялись их употреблять.
Так проехали несколько часов — один раз останавливались, напоить коней на маленьком хуторе с журавлем «колодца», остальное время медленно двигались по пыльному проселку. О том, что я приехал на место, я понял по реву двигателя, взлетающего над нашими головами, аэроплана с российскими «розетками» на крыльях.
Мужик соскочил с телеги и бросился успокаивать, вздыбившуюся от испуга, лошадь, повиснув всем телом на удилах, а я слез с подводы и стал карабкаться на небольшой холмик, возвышающийся вдоль дороги.
Первым, кого я увидел возле большой парусиновой палатки, если не считать часового, болтающегося на дальнем конце
