— А что случилось? — Андрей участливо воздел очи горе.
— Сгорел от лихоманки. — Она еще раз вздохнула и поджала губки. — Господь забирает самых достойных…
— Понятно! — протянул Андрей. — Ну, тогда, я думаю, твоя исповедь не затянется! Подойди, дочь моя!
Она торопливо соскользнула с топчана, при этом наступив на кончик плаща, и чуть не упала. Андрей, соскочив, успел подхватить ее.
— Плащ! — Он поднял с пола выроненный кинжал, но Милица забрала его.
— Я сама, отче! А то вдруг, — она смиренно опустила глаза, — ваша рука снова дрогнет…
Наконец шнурок был разрезан, и Милица стянула с плеч мешковатый плащ. Под ним оказалось серое домотканое платье.
— Отче, — неожиданно кокетливым голосом произнесла она, стыдливо прикрыв руками грудь, белоснежной бархатистой кожей оттенявшую грубую холстину, — только скажите честно: я похожа на кающуюся грешницу?
— На самую прекрасную грешницу! — рухнув на топчан, хриплым голосом произнес Андрей. — Пани Милица, я надеюсь, вы не столь грешны, сколь очаровательны?
— Ну, отче, — она расхохоталась, откинув голову, серебристым смехом, отразившимся от каменных стен, и взглянула с соблазнительной полуулыбкой и, как бы невзначай, обвела розовым язычком влажные пухлые губы, — вам виднее! И часто вы с закоренелыми грешницами имели дело? Опыт, видно, большой!
— Ну, только если с ведьмами! — Андрея словно ушатом холодной воды окатило. — Говорят, их тут сжигают?
Он прекрасно понял, зачем пожаловала Милица.
«Какая исповедь? Бабы — они и в Средневековье бабы, тем более когда мужика два года не было. От пореза как бы без чувств сделалась! Как же! А кто в угров из арбалета садил? Дурак! Какой же я дурак! Так, может, и выгорит дело?
Вот только почему ей я понадобился? Вон, воинов распрекрасных полон двор, а она ко мне приперлась! Ну как же: соблазнить самого командора! Будет потом о чем внучатам на старости лет у камина рассказывать!»
— Фу! — Милица надула пухлые губки и уселась на топчан, сложив руки на колени, как школьница. — Зачем так грубо, отче?
— Барышня…
Девушка недоуменно подняла бровь.
— Пани, — Андрей поправился, — вы, кажется, на исповедь пришли? Ну же, начинайте! Чувствую, что грехов все же много у вас, вон скоро светать уже начнет, поторопитесь!
— Святой отец! — Милица смотрела на него во все глаза, блестящие и наполнявшиеся слезами. — Единственный мой грех — молодость и жажда любви и ласки! За эти годы я видела только мужей, из которых один воевал, другой был святошей, а третий — стариком! Завтра, возможно, последний день, когда я увижу это небо! А у вас… У тебя такие сильные руки, Анджей! Я жажду, чтобы ты сжал меня в объятиях, овладел мною… Возможно, я больше не познаю прикосновения мужчины…
Она бросилась к сидящему напротив Андрею, обхватив руками его колени, уткнулась головой ему в живот, обхватила руками бедра и зарыдала. Андрей, не зная, что делать, положил руки ей на голову, зарывшись пальцами в кудри из-под съехавшего набок несуразного чепца.
Эта поза Милицы была бы двусмысленной в его пошлом двадцатом веке. Вряд ли она даже помыслить могла о дальнейших перспективах сложившейся ситуации и возможных фривольных вариациях на эту тему.
Андрей только представил на мгновение… Глядя на подрагивающие плечи девушки, кровь не только от мозга, но, казалось, и из малых, средних, верхних, вообще из всех оставшихся в организме кругов кровообращения, устремилась снова в одно-единственное место.
— Отче?! — Милица, изумленно и до конца не веря, подняла голову, хлопая глазами. — Сие значит, что вы…
Горячее женское бедро обжигало разогретой грелкой. Милица положила ему ногу на живот, обхватив руками за шею, проворные и нежные пальчики продолжали ласково царапать кожу.
Ее тугая, по-девичьи крепкая грудь чуть ли не вплавилась в его тело. Сердце стучало в бешеном ритме, словно желало выломать ребра и вырваться наружу. Она его выжала досуха, как губку, выпив все жизненные соки. Но усталости не было, она вся схлынула, оставив только ликующую радость во всем теле.
Такой женщины, норовистой и покорной, нежной и страстной, ощущавшей все его невысказанные желания и с радостью их выполнявшей, у него никогда не было в жизни.
Может, причиной такой безумной страсти стала смерть, что яростно дышала над невысокими стенами замка — ее незримое присутствие и вызвало это любовное безумное кипение. Скорее всего, так оно и было — Андрей по себе знал, что война всегда срывает тайные покровы с человеческой души.
— Ты безумец, Анджей! — Ласковый шепот девушки, в котором сквозило еле сдерживаемое ликование, ворвался в его сознание. — Я впервые по-настоящему ощутила себя женщиной, любимой и желанной. Не думала, что мужчина может так приласкать мою грудь, что там сердце замирает. Что это было, Анджей?! Теперь и умереть не жалко…
— Погоди умирать, Мила. С этим делом никогда не поздно, — тихо отозвался Андрей, с нежностью погладив ее ладонью по плечу. — Я думаю, что спасу тебя. Завтра ты покинешь крепость вместе со мною. Пойдем через горы к своим. Без коней, правда, но на своих двоих уйдем далеко.
— Подземный ход есть? — Девушка прижалась к нему еще сильнее, голосок задрожал от сдерживаемой надежды.
— Имеется, — отозвался Андрей и чуть повернул к ней лицо.
Он нашел ее полные и горячие губы, впился в них и почувствовал, как снова закипает в нем страсть, будто не было иссушающей тело ночи. Девушка с трудом оторвалась от него, приподнялась.
Предрассветные сумерки освещали келью лучше факела, и Андрей увидел перед глазами набухшие соски девичьих округлостей, покрытых темными пятнами засосов.
— Перестарался я, — он провел пальцем по пятну, а Милица радостно засмеялась, но тихо, еле слышно, благо бойница выходила наружу, а не в замковый двор.
— Нет, мой милый, — проворковала девушка, — я еще хочу тебя, безумно хочу. Отлюбить за всю мою нескладную жизнь. А ты… Не ожидала, что у тебя столько сил, ведь ты в возрасте…
— Не так я и стар, напротив, в самом соку, — Андрей горделиво постучал себя по торсу. — Мне ж только сорок три, какая уж это старость?!
— Действительно! — Милица лукаво улыбнулась и принялась сгибать пальцы на руке, считая вслух. — Один, два… Это до факела было, пока он не погас. Потом три, и вот перед рассветом четыре.
— Что четыре? — Андрей откровенно тупил, не понимая, что она подсчитывает. Милица снова засмеялась, и ее тихий смех зажурчал весенним ручейком.
— У меня больше раза никогда в жизни не было за ночь. А ты четырежды смог, мой повелитель. Еще один пальчик на ладошке остался…
