Валерий Воеводский сипло кричал, обращаясь к высокой, выше человеческого роста, груде камней:
– Ян! Отправь троих к Котышке, пусть возьмут трофейные… у него есть… И пулемет!..
Он закашлялся, а откуда-то из завалов щебня и булыжников тотчас раздался прерываемый строительным грохотом голос:
– …Котышко… трофейное… черти полосатые…
Немцы надвигались с запада – сперва назойливым гулом, потом все более отчетливым ревом и громами. Несколько танков и грузовиков с пехотой рвались по Вольской. Орудия, как указательные пальцы, тыкали то в одно окно, то в другое, и дома лопались. Ворочаясь на мостовой, словно толстяки в пуховой перине, танки то и дело разворачивались и медленно надвигались на запертые ворота, сжевывая гусеницами забор и стены. Пехотинцы, осыпаясь с брони, вбегали в образовавшуюся брешь, громко лаяли там, коротко стрекотали выстрелами и выскакивали, припадая к ворчащим бокам танка. Дом вдруг окрашивался белым, на мгновение повисал в воздухе, разъятый на части, а затем с адским грохотом оседал и замирал неопрятной кучей.
Малые баррикады вылетали, как пробки, одна за другой. Танки буравили их и таранили, и снова прыткие пехотинцы сваливались из кузовов и с брони и довершали разрушение. К полудню улица пылала. До Валерия доносились запахи гари и пыли; то и дело лицо кусало жаром – если ветром вдруг поворачивало пламя горящих домов в сторону перекрестка.
Один из танков, непрерывно рыча на разные голоса, ездил взад-вперед по разрушенной баррикаде – он давил ее с такой исступленной ненавистью, словно был не танком, а человеком, который топчет ногами оскорбительную записку.
Валерий забрался на вершину Главной Баррикады, прищурился, взял немецкую гранату и с удовольствием метнул ее в танк, после чего сразу же спрыгнул. Танк вдруг замер в нелепом положении, чуть накренясь, как будто с приподнятой ногой. Пламя охватило его. Люк натужно откинулся, показалась черная согнутая спина. Откуда-то сбоку хлопнул выстрел. Спина, помедлив, обвалилась обратно в люк.
Молодой человек по имени Франек, который снимал скромную комнатку на Вольской улице, в паре с одной девушкой разгребал развалины. При этом он очень старался не погубить свой почти новый светлый пиджак. Лопата брякала о щебень, на деревянных носилках вырастали кучи строительного мусора, похожие на муравейники. Мусор относили к баррикаде – укрепляли. Иногда Франек мельком видел вооруженных людей – те выглядели чрезвычайно занятыми, озабоченными и очень-очень далекими.
Возвращаясь с носилками к своим развалинам, Франек проходил мимо мертвеца. Мертвец лежал в маленькой, густой, как вишневое варенье, лужице. Потом его куда-то забрали.
Из полуразвалившегося дома в конце концов спасли нескольких обозленных мужчин, десяток женщин, двух мальчишек лет по шести и еле живую старуху с подушечкой на коленях. Затем в развалинах что-то закопошилось само собой. Неловко повалившийся комод отодвинулся в сторону, из проема вывалилось несколько битых кирпичей – и показалась худая рука, жилистая, с морщинистой кожей. Пальцы, неожиданно сильные, ухватились за искалеченный косяк. Франек бросился туда и уцепил вылезающего за локоть.
Вместе они выбрались на мостовую. Откопанный оказался крепким стариком в толстой коричневой рясе. Он болезненно щурил глаза и усмехался, как будто увидел нечто в высшей степени забавное. Франек слегка отступил, отряхнул пиджак, насупился. Старик приветливо кивнул ему и бодренько заковылял в сторону баррикады. «Черт знает что!» – проворчал Франек.
Валерий засыпал часа на два, а потом его снова будили, и три дня на Главной Баррикаде превратились в череду маленьких, разбитых беспокойным сном дней, то темных, то светлых. В один из таких дней Валерий вспомнил о Ярославе. Кто-то говорил, будто Ясь с Баркевичем – у Главпочтамта. В другой раз к нему подвели странного человека в коричневом балахоне, который изъяснялся на непонятном языке и знаками просил оружия. Валерий воспринял его как часть какого-то общего бреда и подумал: «Сумасшедший». Но тут старик вдруг совершенно внятно произнес:
– Мое имя – Томаш Халтура, пан, а сумасшедшим меня считают потому, что я разговариваю с ангелами и бесами.
Валерий сказал:
– Выдайте ему пистолет.
Затем был еще коротенький денек, когда Валерий заходил в госпиталь, оборудованный наспех в подвале, чтобы перевязать кисть руки. Крепкая толстушка в тугой белой косынке, почти не глядя, накладывала повязку, а Валерий на несколько секунд опять задремал.
И тут же проснулся от громкого визга. Вторая санитарка, нечеловечески крича, била и била, самозабвенно била сапогами что-то темное на полу. Это темное вдруг скорчилось, как гусеница, и заворчало. Звук был совсем как в трубе в туалете. Подбежал врач, молча, хирургически-отточенным движением, ударил санитарку по лицу. Темное, корчащееся подняли с пола. Оно оказалось раненым немцем. Немец кривил лицо и мычал. Валерию стало дурно. Он выругал себя гимназисткой и поскорее ушел.
В постоянном грохоте, в клубах пыли и дыма жили, передвигались и умирали люди. Щеголеватый Франек прибился к Томашу Халтуре, который умел жить при любых обстоятельствах и вот – даже раздобыл себе пистолет.
Халтура много и охотно говорил, когда его слушали.
– Если тебе придется туго, – поучал он Франека, беспечно поглядывая при этом не на собеседника, а поверх баррикады, на небо, – поступай как я. Уходи под собственную кожу.
– Как это? – поражался Франек.
– Внутри тебя – тоже мир, – объяснял Халтура. – И, что куда важнее, внутри тебя – Бог. Не пропадешь! А немцы – немцы тьфу!
И он неожиданно метко пристрелил мелькнувшую перед баррикадой тень в каске – окруженную тучами пыли и почти невидимую.
– Видал? – добавил старик весело.
– Ведь вы монах, пан Халтура? – допытывался Франек.
Томаш Халтура на это сказал:
– Апостол учит: где вера застала тебя, там и стой.
А потом немцы возникли сразу со всех сторон. Они гудели в небе и ревели на земле, они накатывали, как муравьи, и впереди них мчалось оранжевое пламя. По улицам хлынули насмерть перепуганные жители. Хрустели под ногами битые стекла, грохотала сорванная жесть, с треском ломались сорванные взрывами ветки деревьев. Спутанные провода дергались на мостовой, как живые, норовя ухватить за ноги. Дома осыпались. В возникающих просветах внезапно показывались настороженные фигуры: миг – опознать, кто перед тобой, и миг – опередить с выстрелом. Люди в штатском, люди в форме, люди в полосатой одежде бывших заключенных. Вой множества слившихся воедино голосов на улице, топот ног – и взрывы, взрывы… Немцы шли по пятам, занимая дом за домом. В воздухе резко воняло бензином и паленым. Окна сперва темнели от копоти, потом разлетались, и оттуда выпрыгивал огонь. Из подъездов с криками выбегали опоздавшие. Они тотчас валились, словно тряпичные, встречаясь с летящими навстречу пулями.
Валерий сиплым голосом беззвучно кричал:
– Пулемет!.. Пулемет!..
Халтура в рваной рясе, точно пришел на карнавал – играть в отца Тука, повалился рядом с пулеметом, отодвинул в сторону мертвеца и негромко затарахтел.
Позади баррикады, совсем близко, загремели новые взрывы. Валерий повернулся туда, думая, что немцы обошли его, но увидел только колонну пленных, которых отгоняли в сторону Старого города. Затем грохнуло еще раз, пленные шарахнулись все разом, как овцы, и побежали. Десяток их остался лежать на мостовой. Следом побежал, чуть прихрамывая, какой-то молодой человек с красно-белой повязкой на рукаве. Он слегка наклонил на бегу голову, и Валерий понял: выдергивает чеку. «Не сметь!» – так же беззвучно крикнул Валерий, но юноша, споткнувшись, остановился и с силой метнул гранату в убегающих пленных. К нему подскочили, схватили за руки, поволокли. Он упирался ногами в мостовую и неприятно кричал.
С баррикады осыпались люди, бросились навстречу наступающим. «Прикрой…» – свистяще прошептал Валерий Халтуре и побежал тоже. Тут в него ткнули холодным твердым пальцем, и Валерий наконец смог крепко заснуть.
7 – 11 августа
Борута удобно устроился на могиле, как кладбищенский кот. Он деликатно покусывал мятый, осыпающийся кусок хлеба. На коленях у него дремал шмайсер. Длинный плащ – тот, в котором он явился к Воеводским неделю назад, – превратился в лохмотья. Было раннее утро. На кладбище совершенно по-дачному пахло травой, празднично поблескивала роса, тянуло дымом. Иногда хлопали выстрелы, но звучали они далеко и тоже как-то мирно.
Отряд, оставшийся на Воле после немецкого наступления, значительно поредел. Валерия в последний момент удалось доставить в госпиталь на Окопову улицу, о чем сообщил совершенно черный от копоти человек в очень грязной и очень мокрой одежде неопределенного покроя. Человек этот нес на плече пулемет и представился как Томаш Халтура. Сейчас он спал.
