Сквозь распахнутые ворота выехал отряд воинов с золотыми единорогами на щитах – гербом короля Этельвульфа. Всадники проскакали по рыночной площади, пустой, ввиду позднего времени, нырнули в узкую улочку у базилики и, резко свернув, выехали за городские стены. Впереди несся сам Седрик – в серебристой кольчуге, алом плаще, в полукруглом позолоченном шлеме с широким наносьем. Городские собаки провожали отряд остервенелым лаем.
– Закрывайте ворота, ребята, – спустившись с башни, приказал слугам маленький смешной человечек в длинной черной тунике, перехваченной серебристым поясом. Винитер, помощник и мажордом купца.
Выехав за город, всадники с Седриком во главе перешли на галоп. Мелькнули слева городские стены, справа – темные заросли. Впереди блеснула широкая лента реки. Вот и рыбачья пристань. Старая лодка. А под ней… Под ней, с аккуратно перерезанными шеями, лежали двое воинов Седрика. Те, что следили. Те, что видели. Те, что должны были подать знак…
– Я убью этого поганого монаха! – Разозленный, купец вскочил в седло. И снова помчались воины, прихватив с собой остывшие трупы. Осталась позади рыбачья пристань с широкой лентой реки. Промелькнули слева темные заросли. Справа показалась городская стена. Вот и ворота… Стража. Собачий лай. Узкие улицы. Старая базилика. Площадь, пустая и гулкая. Вот и дом. – Эй, слуги, отворяйте ворота! Винитер, зайди потом посоветоваться…
Утром пошел дождь. Он не перестал и к обеду, лил и после полудня и, вполне вероятно, собирался точно так же лить вечером, а быть может, и ночью. Улицы города – в основном не мощеные, а те, что мощенные, так еще римлянами, да и то на них грязи хватало, – быстро превратились в непроезжие лужи, грязные, большие, холодные. Редкий прохожий осмеливался перемахнуть их с разбегу, а кто и осмеливался – так поднимались такие брызги, что лучше б и не прыгал, сердечный, лучше б, как все, – бочком, бочком, по самому краешку…
Выглянув в узкое окошко корчмы, красавица Гита недовольно поморщилась. Выгнала с постели очередного молодого парня, что брала каждую ночь в качестве грелки и утешения и каждую ночь использовала, а использовав, прогоняла. Потянулась, широко зевнув и показав великолепные зубы – впрочем, в этой девушке все было великолепным, кроме души. Обнаженная, походила по комнате – ах, как волнительно колыхались ее бедра и грудь! – нагнулась к открытому сундуку. Порылась, натянула длинное платье темно-зеленого бархата, отороченное по вороту и манжетам тонкой золотой нитью. Застегнула воротник серебряной фибулой с крупным красноватым камнем. Посмотрелась в серебряное зеркало, поставленное по приказу хозяина корчмы Теодульфа, и, оставшись вполне довольной увиденным, быстро распахнула дверь.
– Ой!!!
Подсматривающий за нею мальчишка-слуга, получив по лбу, с воем покатился по полу.
– Найдешь хозяина, – усмехнулась Гита, – скажешь, чтоб шел быстро сюда.
Поднявшись, мальчишка кивнул, потирая ушибленный лоб, и бросился искать Теодульфа. Впрочем, того и не надо было искать. Чего его искать? Вон он, за прилавком, вернее, у большого, заставленного крынками, горшками, кувшинами стола, что слева от очага. Улыбаясь гостям, лично разливал эль по кружкам, гонял слуг: это тому неси, это этому, подай с поклоном, да смотри не расплескай по пути, растяпа. Особенно вон того ублажи, во-он в дальнем углу сидит, неприметненький такой, маленький, в длинной черной тунике.
Подбежав к хозяину, мальчишка поклонился и что-то быстро сказал. Кивнув, Теодульф долил до конца эль и удалился, незаметно показав служкам увесистый волосатый кулак.
– Как спалось, госпожа? – войдя, поинтересовался он.
– Неважно. – Гита махнула рукой. – И вообще, все у нас неважно. Сам знаешь, папаша, козел, не очень-то хочет выкупать родную доченьку!
– Там сидит…
– Надо бы его подогнать, – не слушая, задумчиво продолжала Гита, снимая с безымянного пальца большой серебряный перстень. – Вот что сделаешь. Сегодня же пошлешь верного человечка на виллу, пусть они там отрубят руку этой девице, Магн.
– Что сделают?
– Отрубят руку, – четко произнесла девушка. – Я что, непонятно говорю, или это ты глух? Так вот. Руку пусть доставят… Впрочем, нет… Вот им перстень, пусть наденут на палец и подбросят руку сегодня же на папашкин двор… Нет! Даже не на папашкин. На монастырский! Знаешь, где обитель святой Агаты?
Корчмарь кивнул.
– Так вот туда. Монастырские-то быстрее папашу достанут. Раскошелится, никуда не денется. Все… Что встал?
– А с этой девкой что? У которой руку…
– Там же ее пусть и зароют! Вообще, мне там только ярл нужен… и то не он сам, а те денежки, что мы сможем за него получить от этого, как его…
– От отца Этельреда. Скоро должны вернуться гонцы.
– Ох, скорей бы… Что еще?
– Там, в зале, наш человечек сидит. Ну, этот, который у Седрика…
– А, Винитер, старая крыса. Так отсыпь ему чуть серебришка. Передай – остальное позже получит, когда дело сладится.
Не успели завсегдатаи корчмы выпить по кружке эля, как с заднего двора, что-то зажав в кулаке, выбежал мелкий пацан, рыжеватый, босой, в короткой, крашенной черникой тунике. На ходу оглянулся и припустил прямо по лужам, не обращая никакого внимания на дождь.
– Ну и погодка, – поежился Альстан Ворон, прячась от дождя в шалаше на разрушенной вилле. Шалашик в нескольких местах протекал, что и говорить, а кое-где – и изрядно, так что нельзя было ни стоять, ни сидеть, правда, вот Худышка храпел, сволочь, не обращая никакого внимания на потоки воды, льющиеся прямо ему на морду.
– Этим-то что, – кивая на эргастул, не унимался Ворон, любящий вот так иногда поворчать. – Сидят себе в тепле, в сухости, под надежной крышей… Пойти, что ль, их проведать? Немой, похлебка готова? Да сиди, сиди, сам отнесу, развлекусь хоть.
Взяв в руку бадью с варевом, Ворон, подняв капюшон, быстро пошел к эргастулу. Отцепляя от пояса, позвенел ключами… Отпер один замок… Скрипнув, отворил дверь… Второй… А темно-то кругом! О, сколько их тут! Все на месте, а куда ж им деться? Женщина – эх, использовать бы ее по назначению, да пока страшновато, мало ли, что там с нею хотят проделать, – да двое парней: длиннолицый да молодой, пацан совсем еще. А пахло тут – хоть нос зажимай, впрочем, Ворон не морщился, и не к таким еще запахам привык.
– Жрите!
Поставив бадью, Ворон не уходил, напрашивался на беседу. Ирландец это просек враз, посмотрел на стража и, ухмыльнувшись, сказал:
– Напрасно ты связался с этой девчонкой.
– Что? – недовольно поморщился Ворон – и у него самого неоднократно подобная мысль мелькала, да гнал он ее от себя пока, понимал – не время.
