Потому и надел окровавленный сюртук на пугало. Возможно, спрятал его под лохмотьями — рваным мешком или драной рубахой. Стоит себе пугало в огороде, у всех на виду. Кто станет разглядывать старые тряпки?
Впрочем, не уверен, что Эдгар Аллан По переведен на русский язык, а английский не слишком популярен в России. Но сын двух отцов мог и сам додуматься. Впрочем, до сокрытия вещественных доказательств мы дойдем, все выясним.
Сделав вид, что иностранное имя возникло случайно, сказал:
— Итак, приступим. С какой целью вы отправились к Антипу Двойнишникову? С целью убийства?
Вопрос с подвохом, потому что уголовный суд при рассмотрении материала сделает определенный вывод — было ли преступление намеренным или произошло спонтанно. Не помню, как обстоят дела в двадцать первом веке, но у нас за обдуманное убийство срок дают больше.
— До недавнего времени понятия не имел о существовании этого старика, — хмыкнул Дунилин. — Всю жизнь считал, что моим отцом является Семен Никодимович Дунилин — офицер и дворянин. Да, я незаконнорождённый, это известно. Про мать знаю, что она солдатка, из бывших крепостных[2] моей двоюродной бабушки Анастасии Романовны Быковой. Померла давно, но мне это не интересно было. Какая она мать, если я ее ни разу не видел?
Дунилин немного помолчал, потом продолжил рассказ, больше напоминающий исповедь:
— Думал — не первый я в Российской империи байстрюк и не последний. Вон, Василий Жуковский, незаконный, но воспитателем наследника престола стал.
Клеймо позорное, но носить можно. Учился дома, бабушка Настя на учителей не скупилась, вот только карьере был ход закрыт. Конечно, если постараться, на гражданскую службу мог бы определиться, только, зачем оно мне? Анастасия Романовна старела, я при ней полным хозяином стал, за мужиками присматривал. Они, канальи такие, если не проследишь, барскую землю кое-как вспашут — на ладонь, зато свою как положено — на три-четыре. И те, кому оброк положили, норовят денег поменьше отдать, а то и вовсе отнекаться норовят — дескать, нынче ничего не заработали, потом, в следующем годе отдадим. Но мужичкам верить нельзя, обманут. Плохо только, что невесту долго не мог найти. Родовитые, вроде Верещагиных или Бравлиных, не говоря уже об Игнатьевых с Комаровскими[3], от меня нос воротили — незаконнорожденный. Пришлось жениться на дочке чиновника. Но у жены папаша — личный дворянин, так что, дети мои без клейма, и в столице учатся, а я денег на образование не жалею.
Отца я почти не видел, он то в лагере, то на войне. Наезжал к тетке своей, пару раз, на меня не глядел, разговоры не вел. Он даже на похороны бабушки Насти не приезжал, хотя по завещанию все имущество ему отошло. А потом ротмистра Дунилина и вовсе убили, под Балаклавой. Жениться батюшка не успел. Стало быть, я единственным наследником остался. Потом реформа, но если с умом дела делать, то даже выгоднее, чем при крепостном праве. Теперь я свои земли в аренду сдаю, выкупные платежи идут. Лес у меня остался, выгоны для скота. Потом земства создавать стали, меня помощником председателя земской управы избрали. Какой-никой почет и уважение.
Дверь в комнату открылась, вошел исправник.
— Отыскали сюртук, господин следователь, — сообщил Абрютин. — Городовые двух понятых взяли, все, как положено. Но пока ничего не тронули, вас ждем. — Укоризненно посмотрев на помещика, покачал головой: — Не на пугале одежда была, в мусорной куче.
Ух, про понятых-то я и забыл.
— Спасибо Василий Яковлевич, — поблагодарил исправника. Кивнул подозреваемому. — Пройдемте, Захар Семенович.
Сюртук господина Дунилина — грязный и мокрый, с багровыми пятнами от запекшейся крови, в птичьем помете, одет на перекладину огородного пугала, но само оно лежало в куче мусора — гнилых деревяшек, старых тряпок, сухой картофельной ботвы.
Около мусора стояли двое городовых и два мужика крестьянского обличья. Значит, это и есть понятые?
Мысленно выругался. Куда я грязный сюртук засуну? Надо хотя бы наволочку взять или еще что.
— Значит, господа понятые, — сказал я, хватая сюртук за край, что был почище. — В вашем присутствии изымаю одежду. Вот, видите? — потряс я улику.
— Видим, ваше благородие. Нашего барина одежонка, только изгвазданная и кровяная, — пробасил один из мужиков.
Вишь, имеется еще один свидетель, ежели понадобится опознавать одежду. Но это, если хозяин сейчас начнет играть в несознанку.
— Ваше? — спросил я у хозяина дома.
— Моя, — признал свой сюртук Дунилин.
— Василий Яковлевич, — обратился я к исправнику. — Пусть ваши подчиненные понятых попридержат. Я акт обыска составлю, они расписаться должны.
— Так мы неграмотные, — откликнулся один из крестьян. Тот самый, что опознал одежду.
— Ничего страшного, — отмахнулся я. — Крестик внизу страницы поставите, и все. Мне еще тряпка какая-нибудь нужна или наволочка, чтобы сюртук упаковать.
Вернувшись в дом, принялся составлять протокол обыска, указав, что «в мусорной куче, на задах дома, был обнаружен и изъят сюртук коричневого цвета, с багровым пятном размером в два квадратных вершка». Подумав, добавил, что «место, где находился оный сюртук, было указано господином Дунилиным добровольно и сама одежда им опознана».
Записал фамилии понятых, те заверили протокол крестиками и ушли, судя по всему, очень довольные, негромко переговариваясь между собой. До меня донеслось только «прищучили кровопийцу, так и надо….».
Не любят мужики своего барина. Впрочем, где крестьяне их любят? Если любили, то и Октябрьской бы революции не было, и гражданскую войну большевики не выиграли. Декрет «О земле» стал оружием покруче пушек «Авроры».
Вместо наволочки мне принесли веревочку, которой перевязал вещественное доказательство.
Дверь снова открылась, но на сей раз это была женщина средних лет, в коричневом платье и переднике, похожая на горничную.
— Захар Семенович, самовар не прикажете ставить? — спросила она.
— Не желаете чайку с пирогами испить, господин следователь? — с насмешкой поинтересовался Дунилин. — Или вам не положено с подследственными чаи распивать?
— Потом, попозже, — хмыкнул я, не ответив на заданный вопрос.
Чаю бы попил с удовольствием, время обеденное, но хозяин прав — не положено. И ему предстоит пить чай не в собственном доме, а в Окружной тюрьме. Узнал как-то, что у тюремных служителей имеется самовар, за три копейки заключенный может заказать себе чай с сахаром. Дорого — в трактире чашка одну копейку стоит, но тут тюрьма, расценки иные. Закон у нас нынче единый для всех сословий, но для дворянства и прочих, что выше крестьян с мещанами,
