В суровых сибирских краях она никогда не торопится, но буквально в течение последних нескольких суток солнце принялось вести себя совершенно аномально. Жарко пульсируя, оно становилось все ближе и ближе к заиндевевшей сибирской земле. И вот теперь, когда воины Срединной империи забрели уже достаточно далеко по скованной льдом топи, светило вдруг дало такой залп протуберанцев, что Боря явственно ощутил — твердая опора вот-вот уйдет из-под ног.
Гульнара к солнечной активности тоже не осталась безучастной. Девушка вышла из гипнотического состояния и начала стремительно осознавать, что же она такое творит. Чудовищность совершаемого навалилась на нее так неподъемно тяжко, что девушка даже обессиленно осела в начинающее предательски похлюпывать болото. Китайцы тут же сгрудились вокруг и, тыча ей в лицо стволами, что-то угрожающе залопотали. Подлетел и Боря Ли. Приземлился рядом и пристально уставился в рысьи Гульнарины глаза, рассчитывая просветить ее насквозь, до печенок. Но внутреннее пламя, вспыхнувшее в ней благодаря солнечному удару, заслоняло обзор. И даос даже отпрянул, чтобы не опалить свои обычно всевидящие зрачки.
Этот огонь питало взрывоопасное переплетение жгучей любви и испепеляющей ненависти. Да, собственно, первая и зародилась из второй. Принужденная к сожительству старым козлом-губернатором, победительница регионального конкурса красоты обожала партизанского вожака как раз за то, что он жизни своей не жалел ради того, чтоб не случалось на земле сибирской, а может, потом и в мировом масштабе таких похабств. За то, чтоб юные, горячие девичьи тела доставались отчаянным молодым воинам, а не вонючим, обрюзгшим импотентам. Вот такую революцию Гульнара и ждала и готовила, как могла, жертвенно подчиняясь во имя нее похоти врага.
«А что же теперь? — окончательно прозрела она. — Я сама, выходит, сволочей этих к Юре веду. Чтоб они его по-своему, по-китайски казнили?» Девушка не стала думать-гадать, как могло такое случиться, а просто решила бесповоротно: «Не бывать этому!» Только она знает тайные тропки к партизанской базе, бегущие из обжитого, людного мира по кромке бездонных окон болотных. А они между тем уже явственно чавкали под снегом, радуясь внезапному теплу и предвкушая уже, изголодавшись за зиму, что кто-нибудь, человек ли, зверь ли вот-вот ухнет в них и сгинет. Китайцы, между тем все настырнее тыкали в нее вороненые стволы, ощущая явную и нарастающую опасность.
«А им ведь без меня не выбраться», — пронзила Гульнару радостная мысль. И нечеловеческая радость озарила ее предсмертным светом абсолютной победы. Она, больше уже ни о чем не размышляя, ударив по яйцам ближайшего китайца, вырвалась из круга врагов и с разбегу, легко пробив совсем уже хрупкий наст, нырнула в трясину. Темные воды поглотили ее молодое недолюбленное тело и, попузырившись немного, застыли.
В ужасе дивились китайцы стойкости сибирячки, а Боря клял себя за то, что не учел (для посвященного это, конечно, недопустимо) сусанинского комплекса, коренящегося в глубинах душ всероссийских. Кажется, его носители и на свет появляются с одной только целью — заманить, запутать и погубить в итоге врага. Вся жизнь их до этого сладостного часа может быть совсем неказистой, но зато после озаряется ясным негасимым огнем жертвенного истребительства.
Одному только радовался Боря — что не захватил с собой императорского истукана. Хоть он (штучный экземпляр) не потонет. А спецназовцев, практически неотличимых друг от друга, в Китае хватает. И даос, отрешившись от незавидной участи обреченных бойцов, помчался прочь легкими, невесомыми буквально шагами воспитанника бессмертных с горы Удан. Практически не касаясь все активнее пробуждающейся трясины, он несся, оставляя за спиной предсмертные крики земляков, к далекой твердой почве.
* * *
Палач поселился в одном из подмосковных монастырей. Рекомендательное письмо его духовного отца, оставшегося там, на благословенной Святой земле, возымело действие. Ему отвели крохотную келью и пригласили столоваться вместе с братией. Впрочем, режим монашеский Федор, конечно, не соблюдал, поскольку демонов во плоти за стенами тихой обители было видимо-невидимо. Соответственно он ежедневно отправлялся их развоплощать.
Очень скоро Федор смекнул, что все они — гоги и магоги, о появлении которых в последние времена предупреждает Библия. То есть существа эти с виду люди, но внутри натуральные адские твари. Вскоре он даже научился отличать один тип от другого. Причем чисто эмпирически. Так, гогов достаточно было просто придушить или рубануть как следует по сонной артерии натренированным ребром ладони. А вот магогам надо было непременно сворачивать шеи. Этим он и занимался в последние дни, ожидая дальнейших указаний свыше.
Но при этом времени не терял, не только казни творил, но и вообще зорко присматривался к действительности. Она между тем была воистину дикой. Однако же россияне к ней вполне, похоже, приспособились. И каждый жил себе, не тужил особо. Но при этом большинство было почти совершенно потерянным. Распад страны ползучий, но неуклонный, полное беззаконие и экспансия разномастных чужих и чуждых их ничуть не волновали. Люди, покрывшись толстой и шершавой коростой безмыслия, бродили тенями под все более раскаленным небом. Кто служил где-то, по старой привычке, почти уже вовсе бесплатно, кто людоедствовал. Короче, все при деле были.
У Федора даже и помысла не было решать, как с таким народом быть. Это, судя по всему, не его заботой являлось. А на его век, как он прекрасно понимал, недолгий и палаческой работы хватало. К ней он был призван и другой доли не желал. Еженощно он многократно пропевал канон Грозному Ангелу, написанный, как известно, первым русским самодержцем Иоанном Васильевичем, и отчетливо ощущал живую и действенную связь с обоими. Это давало уверенность, что вплоть до смертного часа силы его не иссякнут и душить гогов с магогами он не устанет.
Однако при этом в глубинах его лишенной привязанностей к любым земным объектам души все-таки жило одно, пожалуй что, последнее человеческое чувство. На нем висел долг. Долг великий и неоплаченный.
В первый же день по прибытии он побывал на могилке матери, навел справки и в полной мере осознал его наличие и жгучую потребность расплатиться. Как он теперь обнаружил, матушка его после пропажи сына прожила еще несколько лет, пусть и печалясь по нему, но в остальном мирно. И преставилась абсолютно ненасильственно. «Значит, Генрих обещание исполнил», — понял Палач. И с теплотой вспомнил своего лучшего ученика, неутомимо, под его водительством осваивавшего жестокие премудрости тайского бокса. Пусть и было это в другой уже жизни, а виделось все же явственно.
