Говорят, можно ковырнуть пальцем землю и понюхать, чтобы узнать, куда ты попал, я ковыряю существование, — оно ничем не пахнет {96}.
Сёрен Кьеркегор. Повторение.
У нас были наши города: один, два, три, плюс город-призрак, до которого мы так и не доехали. Это неважно: влюбленный, как кассетный диктофон, и я записала другие города на пленку, обеспечила себя ландшафтами, чтобы разметить свои мысли, чтобы придать моему разуму (или сердцу, чему угодно) хоть какие-то очертания. Я сохранила ритмы улиц, исписав карты комментариями и легендами. Я возила их с собой: их шум, температуру воздуха, запахи. Позволила своему телу записать их, чтобы, встреться мы сегодня, я могла рассказать тебе обо всём уста к устам.
Ты так густо исписал собою карту моего города, что я уже не в состоянии отличить любовь к тебе от любви к зданиям, улицам. Не то чтобы сейчас я думаю о Лондоне как о месте для любви: город-тупик, изолированный на самом краю континента; красно-белая кирпичная кладка, не больше, чем декорации; модные виллы — симпатично, но едва ли кто-то станет о таком мечтать, по крайней мере всерьез. За фасадами этих домов, которые стоят столько, что и вообразить сложно, не может происходить ничего. Нереальный город: лебеди, драконы, львы — не то чтобы всех этих животных можно встретить на улицах, нет: разве что, может, ежа или лису, копошащуюся на рассвете в мусорных баках; в небе — не воробьи, но чайки. Тем не менее я не могу разделить Лондон и патологическое пьянящее чувство любви. Я думала, что исходила достаточное количество европейских городов, но, кажется, мне всё же придется пройти эти конкретные и многие другие улицы вновь, прежде чем я смогу тебя отпустить.
(Я видела тебя еще раз, много месяцев спустя, ты шел по Чаринг Кросс Роуд. Ничто в тебе не напоминало о доме.)
Я хочу весь мир! Нет, не так: я хотела тебя, но раз тебя я получить не смогла, теперь мне необходимо хотеть всё остальное. Любовь сделала меня жадной, а жадность — амбициозной: и это еще одна услуга, которую ты мне оказал. Если я люблю тебя не значит я должна быть рядом с тобой, то я могу двигаться вперед, продолжать путешествовать и писать, лишь бы отсрочить конец.
Ничего не удерживало нас порознь, не держало нас вместе.
Ничего, кроме слов.
Теперь между нами нет слов, ничего не происходит.
Ничего.
Возможно ли это написать?
Я достаю ноутбук, потому что здесь, как и везде, люди оставляют тебя в покое, когда видят, что ты в сети. Открываю новое письмо, нажимаю «НАПИСАТЬ». Наверное, за людей можно цепляться разными способами, и один из них — продолжать говорить. Чем больше слов я набираю, тем больше появляется места, требующего заполнения. Казалось бы, должно быть наоборот, но стоит нажать на эту кнопку — возвратвозвратвозврат, — и страниц становится больше. Каждый пробел я заполняю словом, а для истории пробелы есть везде. Расширяя пространство, мы расширяем и время — время, необходимое для того, чтобы написать страницу текста, чтобы ее прочесть. Я могу продолжать писать, чтобы удержать время и пространство вместе, и то, что я создаю, застрянет в мертвой петле моей истории, как будто, описывая что-то словами, я могу удержать некоторые из них. Я могу проигрывать всю историю в словах снова и снова, потому что я не хочу ее забыть, я хочу помнить всё, даже это. Единственное, чего я хочу — это помнить, помнить бесконечно. Я знаю, что это невозможно. Каждый оборот наслаивает историю поверх опыта, утекающего через и сквозь нее. Письмо — это механизм не памяти, но забвения.
Моя жизнь уныла, потому что теперь я не могу рассказывать ее тебе, но ты единственный человек, который не позволяет мне ее рассказать. Своим читателям, как и своему возлюбленному, я могу поведать всё. Разница в том, что они не могут ответить. Книга предполагает одностороннюю коммуникацию. И это нормально. Большинству людей нравится переживать свою боль опосредованно, и, желая чего-то личного, они выбирают безличное: рубрика «вопрос-ответ», исповедь. Чтобы уравнять личное с публичным, я бы могла зайти на какой-нибудь форум, выговориться в блоге, постить секреты на радость анонимной публике. Исповедь снимает боль, но интернет помнит всё: в его вечном настоящем избавиться от историй сложнее. В любом случае мне толком нечего сказать. Точнее, в интернете так много места и так мало новых историй, что моя — в конце концов, не такая уж необычная — смешивается с чужими историями, и я почти перестаю отличать одно от другого.
Теперь вы начинаете понимать эту женщину: она постоянно думает. Она не будет рыдать просто так, она спросит, из чего рыдание состоит. Одна слеза — один аргумент: вот как проходит ее жизнь.
Марта Нуссбаум. Любовное знание.
Урок большинства подобных историй заключается в преодолении любви. Я не хочу, чтобы это меня чему-либо научило, но как бы я ни старалась, я многому учусь — каждую неделю, каждый день. Чтобы рассказать свою историю, я не должна знать ничего из того, о чем пишу, пока не приступлю к письму, я пишу себя из необходимого неведения; каждая фраза — акт неопытности. Я должна писать, чтобы избежать знания, так как знание означает окончание письма. Я отказываюсь быть мудрой. Иначе как я смогу снова влюбиться? Обойдусь без знания, спасибо. Разве мудрецам есть о чем разговаривать по вечерам? Я не буду смотреть под ноги. Буду наступать на всё, что валяется на тротуаре. Рискованно, согласна, есть опасность, что меня прокатят, но, по крайней мере, я сдвинусь с места, и, сделав это, я сохраню что-то, даже если всё закончится провалом. Влюбиться — не значит провалиться (провалиться — не значит потерпеть неудачу! В чем, кроме любви, неудачи допустимы, ожидаемы, являются неотъемлемой частью процесса? В чем, кроме любви, я могла бы проваливаться с таким же блеском? В чем еще провал — это признак успеха?).
Я всё еще сижу здесь, на вокзале, не хочу уезжать из места, откуда всегда можно уехать. Здесь я всё еще могу выбирать: бесконечные кафе, бары, шведские столы, ни место, ни время года не влияет на их меню. Я даже могу решить, что не хочу выбирать: я просидела здесь полдня, не заходя ни в одно из этих кафе, и хотя уже вечереет, я чувствую запах круглосуточного кофе, и мне кажется, что сейчас утро. Сидеть здесь, на вокзале, отказываясь заканчивать, — это не то чтобы мудрое решение, но временное бездействие, отсутствие боли.
Это не значит, что я всё время страдала: иногда мне даже казалось, что я получаю удовольствие. Сам акт рассказывания вызывал во мне трепет (сама у себя отобрала страдание, ну и что?). Попутно я получала удовольствие от разных вещей: ела вкусную еду, напивалась, встречалась с друзьями, расчесывала волосы до блеска, читала, гуляла по городам и вдоль каналов на закате, сидела на нагретых солнцем камнях, слушая ветер. Но помимо хорошо проведенного времени, иногда времени будто вовсе не существовало. Я не могу всё время быть начеку. Это утомительно. Это всего лишь книга. Вперед, ищите свои собственные страдания. Оставь меня здесь, позволь цепляться за то, что у меня есть, позволь страдать, пока я могу. Мне стыдно за свою ничтожную боль, которая не выдерживает испытание даже небольшим отрезком времени.
Снова достаю телефон. Он подтверждает: ВЫ ПРИБЫЛИ В КОНЕЧНУЮ ТОЧКУ МАРШРУТА. Я понимаю, что не хочу, не могу придумать, как положить всему этому конец, чтобы он не был похож на отмашку, на нувсёпока, на ироничный уход за кулисы, от которого останется лишь жалкая прощальная открытка. Уйти — значит двинуться дальше, и да, придется уйти в любом случае, но только не так. Читатели, вы уже знаете, что я на самом деле не здесь и не сейчас. Поезд давно ушел, и я пишу всё это какое-то время спустя. Я всего лишь притворяюсь. Разумеется, без притворства не обошлось, но читая и вы стали его соучастниками. Не уходите: разве мы можем прийти к чему-то, не притворяясь?
