канцелярии колхоза и т. д.) были смазаны». В тридцать седьмом году массово расстреливали и сажали как раз виновников всех этих безобразий. Кому-нибудь их жалко?
И в дальнейшем Натан-старший бдительно следил за моральной и идеологической чистотой советских людей – был заведующим отделом культуры одного из обкомов, служил в цензорах. По моему глубокому убеждению, человечку с такой биографией самое место у расстрельной стенки вместе с прочей «ленинской гвардией». Но в тридцать седьмом комиссару-политотдельцу-обкомовцу-цензору дали, можно сказать, легонький подзатыльник: всего-навсего исключили из партии и вчистую уволили из цензоров. Последние четыре года Натан-старший вел прямо-таки вегетарианский образ жизни: тихонько трудился скромным научным сотрудником одного из ленинградских музеев – дореволюционное образование пригодилось. Подозреваю, наедине с зеркалом ругательски ругал злодея Сталина, порушившего столь блестящую карьеру старого большевика и ему подобных: два ромба в петлицах – это вам не хухры-мухры… Умер в эвакуации.
Теперь о биографии самого Натана Аркадьевича, далеко не такой бурной, как у его папеньки, но весьма интересной…
На фронты Отечественной юноша, даром что был здоров, как лось, отчего-то не попал – хотя родился в 1921-м и в военном билете имел штамп «Годен без ограничений». Для сравнения: его ровесник Юрий Никулин надел солдатскую шинель еще в тридцать девятом. А мой отец поздней осенью сорок первого, восемнадцатилетним, оказался под Москвой в составе одного из сибирских полков. Натан Аркадьич уехал в тыл, в военное училище – ну так вот человеку свезло. Почти весь выпуск его курса полег во время одного из крупных сражений, когда немцев нужно было остановить любой ценой. Но нашего героя везение не оставило и здесь – он попал в военный институт иностранных языков (учебное заведение, плотно опекавшееся госбезопасностью), где прилежно изучил японский язык, что, безотносительно ко всему, является нешуточным достижением. Овладел японской мовою так, что преподавал оную в школе военных переводчиков в небольшом, но старинном сибирском городе Канске, неподалеку от Красноярска, – о которой каждая собака знала, что эта школа относится к госбезопасности. Потом почти десять лет служил на Дальнем Востоке, впоследствии деликатно именуя место службы военной контрразведкой – с упором на слово «военная». Чем он там занимался, в точности неизвестно – вроде бы радиоперехватом. Иные биографы из восторженных писали еще, что Натан Аркадьевич еще и перехватывал в открытом море суденышки незаконно проникших в наши воды японских браконьеров. Вот этому верится плохо: во-первых, таким перехватом занималась не сухопутная контрразведка, а военные моряки. Во-вторых, такие задания обычно поручались морякам, не дотянувшим офицерских погон. И наконец, очень быстро после того, как Натан Аркадьич обосновался на Дальнем Востоке, Япония была разгромлена сентябрьским блицкригом сорок пятого года. После чего японские браконьеры уже не шастали в соседские территориальные воды, а из оккупированной американцами Японии уже не велось радиопередач, способных заинтересовать советскую контрразведку (я имею в виду передач на японском). Так что наш герой, прослуживший там до середины пятидесятых, явно занимался чем-то другим, и мы, очень может быть, уже никогда не узнаем чем – иные папки спецслужб, помеченные грифом «хранить вечно», так и остаются секретными, сколько бы лет ни прошло и какие бы времена гласности ни стояли на дворе (и к этому нужно отнестись с полным пониманием).
Демобилизовавшись, Натан Аркадьич стал писать фантастику – и быстро стал, без преувеличений, одним из классиков жанра. Причем в его ближайшем окружении насчитывалось немало народу, так или иначе связанного опять-таки с госбезопасностью. Его многолетняя редакторша номер один – дочка действующего генерала КГБ. В то самое время, когда «кровавая гэбня» якобы преследовала в СССР Натана Аркадьича так, что он сушил сухари и держал в шкафу чемоданчик с бельем, его книги успешно продвигал в США тамошним издателям не кто иной, как полковник внешней разведки КГБ Евгений Григорович, резидент под безобидным прикрытием. Впоследствии и об этом подробно рассказавший в интереснейших мемуарах «Да, я там работал».
С учетом вышеизложенного легко понять, почему я очень отрицательно относился к тому, что Натан Аркадьевич громогласно нес в массы в перестройку. Прошу понять меня правильно. Речь не о чисто антикоммунистических высказываниях. Но в них классик был совершенно искренен, в отличие от политических проституток, поминавшихся мною выше. Здесь все по-человечески понятно: писатель, некогда убежденный коммунист, со временем перестал таковым быть, видя трагическое несоответствие идей с реальностью, с личностями распространителей этих идей (с перестройкой быстренько переобувшихся в прыжке). Такое случалось не так уж редко. Я и сам в юности свято верил, что совсем скоро рухнет мир капитализма и на всей планете воцарится коммунистическое общество. Причем верил не благодаря усилиям коммунистических пропагандистов – я и в комсомол-то не был принят как хулиган и двоечник, а молодость провел в рабочей среде, где партийная идеология, мягко скажем, популярностью не пользовалась. Верил я в первую очередь оттого, что с детства любимым чтением были книги Натана Аркадьича о светлом коммунистическом будущем, в котором яростно хотелось жить, книги о светлом Завтра, где возвышается золотая двадцатиметровая статуя Ленина (в перестройку Натан Аркадьич уверял, что эту статую его заставил вписать злобный коммуняка-редактор, но, может быть, и лукавил).
Категорическое неприятие вызывало другое – то, как Натан Аркадьич старательно отмежевывался от былой службы в госбезопасности и отрицал малейшую с ней связь. Причем по непонятным мне до сих пор причинам классик так никогда и не говорил, что служил в армии. Возможно, оттого, что армейские архивы были гораздо более открытыми и кто-то въедливый мог до них добраться. Повторял настойчиво: я работал в МВД, МВД, МВД! А вот в это верится плохо. Хотя бы потому, что Натан Аркадьич не скрывал: в 1946 году он как переводчик принимал участие в допросах пленных японских генералов, которых готовили к Токийскому процессу (процесс, аналогичный Нюрнбергскому, только не над немецкими военными преступниками, а над японскими). При чем здесь МВД? Оно тогда занималось гораздо более незначительными делами – уголовный розыск, регулировка уличного движения, выдача паспортов. Допросами японских генералов (как и радиоперехватами на японском) занималась именно госбезопасность…
Совершенно, опять-таки чисто по-человечески, непонятно, почему Натан Аркадьич так старательно бежал от слова «госбезопасность». В конце концов, он не ставил к стенке «контру», не загонял крестьян в колхозы, не распространял красную пропаганду из обкомовского кресла и не резал цензорскими ножницами «неправильные» рукописи – всем этим печально прославился его отец.
Видимо, все дело во всеобщем состоянии умов. Для советской интеллигенции, тогда еще многочисленной и горластой, не было пугала страшнее, чем слово «госбезопасность» – олицетворение вселенского зла. Слова этого интеллигенция страшилась
