ИМПЕРАТОРСКОГО московского университета, — продолжали „Ведомости“, — осмотрел метеорологическую лабораторию и аудитории в сопровождении ректора действительного статского советника Альфонского».
О редакции «Телескопа», вскрытии воровства в столовой, учреждении студенческого совета и назначении в него выборов газета тоже благоразумно умалчивала.
Может, и слава Богу…
Дальше шел рассказ о купеческом приёме, который «Великий князь милостиво изволил почтить своим присутствием» и пересказ его речи о веротерпимости очень близко к тексту.
«Я узнал много нового для себя, и, к сожалению, не радостного, — цитировали „Ведомости“. — О закрытых молельнях, о сосланных беспоповцах, о запечатанных алтарях. Закон о веротерпимости в России всегда был моим сокровенным желанием и моей мечтой».
И дальше про Нантский эдикт и Екатерину Великую. Тоже близко к тексту.
И про то, что религиозное неравенство — гиря на ногах государства.
«Далеко не все от меня зависит, — продолжали цитировать „Ведомости“, — но я приложу все усилия, чтобы принцип свободы совести, наконец, у нас победил. Чтобы никто не был судим за веру, чтобы ни один молельный дом не был закрыт, чтобы все могли молиться и служить литургию так, как считают правильным и спасительным. Чтобы с рогожских алтарей были сняты печати. Думаю, это наше общее с вами желание. Так выпьем за то, чтобы желания исполнялись!»
Как только цензура пропустила!
Впрочем, если цензор какой-нибудь Гончаров, почему нет?
— Редактор «Московских ведомостей» сейчас кто-то из либералов? — спросил Саша.
— Да, — кивнула Мария Фёдоровна, — Корш Валентин Фёдорович.
Имя было незнакомо.
— Закроют ведь газету, — задумчиво проговорил Саша. — Савва Васильевич, вы читали?
— Мне Тимоша прочитал, — сказал Морозов-старший, — и мы это слышали уже.
— Савва Васильевич, вы неграмотны? — поразился Саша.
— Да, — признался фабрикант.
— Как же вы считаете?
— Ну, считать-то я умею, — усмехнулся Савва Васильевич.
Статья заканчивалась рассказом о сборе на «Дом студентов» и упоминанием о том, что «Великий князь изволил оказать милость известным миллионщикам Морозовым, остановившись в их доме в Рогожской слободе».
«Могли бы и просто „Шелапутинский переулок“ написать», — подумал Саша.
Приехал Гучков в лакированной карете и повёз на Лефортовскую фабрику. Она располагалась на берегу Яузы, дымилась многочисленными трубами и была поистине огромна. Даже не квартал, а целый город с десятками кирпичных зданий в два, три, четыре этажа, и целыми улицами деревянных.
Саша не помнил этого места вообще. Даже крутой изгиб Яузы был ему не знаком, а про приток реки под названием Хапиловка, он никогда не слышал. «В трубу, наверное, возьмут», — предположил он.
Но как могло вообще ничего не сохраниться?
Не то, чтобы в прошлой жизни он хорошо знал Лефортово. Бывал, да, но не более.
— А где Лефортовский парк? — спросил он, чтобы хоть за что-то зацепиться.
Гучков махнул рукой куда-то на юг.
— Далеко? — спросил Саша.
— Не очень. Да и у нас парк есть.
Место действительно было весьма зеленым, имелся даже пруд, в окружении деревьев.
Но сначала хозяин повел Сашу в ткацкие корпуса с многочисленными станками, точнее «станами», как предпочитал их называть Гучков. Переплетенные горизонтальные и вертикальные нити, спускающиеся откуда-то сверху, колеса гладкие и колеса зубчатые, и все это вращается, оглушительно стучит и гремит. И ткачи, мало отличающиеся от деревенских мужиков: в крестьянских рубахах и лаптях. Но довольно чисто, и никого в лохмотьях.
Хозяину и гостю кланяются в пояс.
— Бывшие крестьяне? — спросил Саша, когда они переходили из корпуса в корпус, и появилась возможность быть услышанным.
— Да, — кивнул Гучков. — Рабочих рук не хватает в Москве, так что приходится выкупать целыми семьями.
— Отпускаете на свободу?
— После того, как отработают выкуп, — признался Гучков.
В семьи можно было поверить, ибо возраст рабочих начинался лет с десяти, если не младше. Не ткачей, конечно. Это для продвинутых. Так: корзины с пряжей и нитями принести и отнести.
На берегу Яузы красильня. Ну, понятно, отходы производства в реку сливать. В воздухе стоит запах масла, смешанный с чем-то растительным и химическим.
Здесь больше женщин, тоже крестьянского вида: в сарафанах и платках. И девочек на подхвате.
— А сколько часов рабочий день? — спросил Саша.
— Смены по шесть часов, — отчитался Гучков.
— Всего шесть часов в день? — удивился Саша.
— Нет, шесть часов — это смена, — терпеливо объяснил хозяин. — В сутках две смены. Рабочий отрабатывает шесть часов, возвращается домой, занимается своим бытом, спит, а потом у него следующая смена.
— И сколько же он спит? — мрачно поинтересовался Саша.
— Три-четыре часа, — признался Гучков. — Но потом ещё, после следующей смены, всего восемь.
— То есть рабочий день — двенадцать часов, — вздохнул Саша.
— Вам кажется, что это много, Ваше Высочество? — спросил Гучков.
— Не то слово! — поморщился Саша.
— Ну, что вы! — возразил Ефим Федорович. — Это у нас двенадцать. А бывает и по четырнадцать. Да что! У некоторых до 18 доходит.
— Интересно, на каторге больше или меньше? — поинтересовался Саша.
— Ваше Императорское Высочество! Несколько лет назад фабрику осматривал Великий князь Константин Николаевич. Ему всё очень понравилось!
— Не удивлен, — хмыкнул Саша.
Значит, у Гучкова образцово-показательная фабрика, которую начальству показывают. С коротеньким рабочим днем в 12 часов и чистенькими цехами. Что же у остальных-то!
И дядя Костя ничего не заметил, потому что для него это нормально.
— Дети тоже работают по 12 часов? — предположил Саша.
— Да-а… но у них же работа лёгкая.
Саше так не показалось.
— А рабочие в городе живут? — спросил он.
— Нет, в основном здесь, при фабрике. Я вам покажу.
Они вышли на воздух, и Саша смог вдохнуть полной грудью.
— Пойдемте, сначала я покажу вам нашу больницу для рабочих, — предложил хозяин.
Понятно! Гучков уловил настроение гостя и решил показать соцпакет.
Больница была маленькая, на 15 коек, но видимо, и это было круто.
— У нас ещё есть училище на 140 мальчиков, — похвастался Гучков.
Училище оказалось двухэтажным деревянным бараком, которые ещё и в начале 21-го века можно найти в России, особенно в регионах. Классы были большие, а обстановка напоминала картину Маковского «В сельской школе»: никаких тебе парт, один большой деревянный стол с деревянными лавками. И дети разного возраста в одном классе.
— А для девочек школы нет? — спросил
