Арехин оглянулся. Еще одна странность, помимо калош: после дела о пропавших эшелонах (см. «Дело о пропавших эшелонах») к нему перестали подходить сироты. Наверное, людской телеграф разнес слух, как выловил он одного около вокзала, затащил в экипаж да и отвез в ЧеКа, откуда сирота не вышел до сих пор.
И у купеческого домика беспризорников, как для благопристойности звали сирот, тоже не было. А зачем им здесь быть? Служащий котлеткой не поделится, у него на котлетку и так рты дома есть. Деньги? Не смешите меня, гражданин.
Зима унесла до тридцати тысяч сирот по одной Москве, слышал он от одного специалиста. Никто точно не считал, конечно. Кому считать и зачем? Будь зима посуровее и подлиннее, мы бы вообще покончили с беспризорниками, продолжал специалист. А теперь пригреет, и повылазиют они из щелей, где как-то зимовали, или придут с Юга, куда откочевали на зиму. Но это попозже, в апреле, в мае. Дел МУСу прибавится: сироты, сбиваясь в стаи, ничем не уступают взрослым бандам, скорее, наоборот.
Вот и погулял, развеялся, заключил Арехин, поднимаясь по ступеням в дом.
Часовых здесь не водилось, зато была баба-вахтерша, виду злого и сварливого, а когда рот открыла, стало ясно — горластая, одним криком с ног собьет.
— Вы куда, гражданин? Здесь женское учреждение!
— А мне как раз в женское и нужно. Товарища Тюнгашеву повидать пришел.
— Эк куда хватил. Высоко, значит, летаешь?
— Высоко ползаю.
— А мандат у тебя есть? Чтобы ее драгоценное время тратить?
— Есть, есть, — но никаких бумажек и пистолетов показывать не стал. Просто улыбнулся, и до вахтерши дошло: это ж не гражданин, а чистый господин из прошлой жизни. И она сама тут же соскользнула в прошлую жизнь, перешла на вы и даже хотела принять пальто, шляпу и калоши.
Шляпой и пальто Арехин рисковать не желал, а калоши, что ж калоши… Станет ближе к Берлину, только и всего.
Вахтерша показала, куда и как идти, да он и сам знал: в лучшую комнату, куда ж еще. А лучшие комнаты в домах, подобных этому, всегда располагались в бельэтаже, в левом крыле, рядом с большой залой, где и балы задавать можно, и бостончик соорудить, и просто вечерами ходить в сознании собственной значимости, величины и неколебимости.
— Товарищ Тюнгашева занята! — перед этой главной комнатой была другая, небольшая, и в ней сидела гражданка с «Ундервудом» и пяток гражданок так, безо всяких инструментов. Первая, очевидно, была секретарем-порученцем, а остальные — служащими среднего ранга. Низший ранг сюда не допускался вовсе, разве в особые приемные дни. Нет, аппарат — всегда аппарат, как бутылка — всегда бутылка. Неважно, что внутри — вино, зельтерская вода или чистый спирт. Форма важнее содержания, сделал Арехин походя философский вывод.
— Она одна занята или с кем-нибудь?
— У товарища Тюнгашевой сейчас находится товарищ Коллонтай!
— Ах, как хорошо! Они-то обе мне и нужны! — и он прошел мимо секретарши. Вот в чем сила и в чем слабость системы: мелкого человека отсеет и перемелет, а того, кто покрупнее, допустит внутрь, и, как знать, может, даже переварит и встроит в свой организм.
Товарищ Коллонтай и товарищ Тюнгашева смотрели на него, смотрели и не узнавали. Так и должно быть: обе близоруки и обе стесняются носить очки.
Арехин поздоровался.
— А, это вы, Александр Александрович, — товарищ Коллонтай знала его и по одному пустяковому делу с шубой, и несколько раз видела в обществе кремлевских вождей. — Вас сюда служба занесла или просто — нелегкая?
— Предчувствие, уважаемая Александра Михайловна, предчувствие. Схватило за руку и повело, не отпуская.
— Предчувствие его не обмануло, — сказала Тюнгашева, борясь за внимание публики, пусть эту публику составляли всего двое. — Вы, товарищ, хоть и мужчина, однако разумом наделены и мужчины — в определенной степени, конечно.
— Надеюсь, — сказал Арехин, ожидая подвоха.
— Как вы относитесь к кастрации?
— Позвольте уточнить, к кастрации кого?
— Всех! А в первую очередь остатков буржуазного слоя!
— Почему ж непременно кастрировать? Кастрация — какая-никакая, а операция. Если делать ее хорошо, это ж сколько врачей потребуется. А они, врачи, как раз и есть остаток буржуазного слоя, поэтому…
— Нет, вы не поняли идеи. Идея в том, что земля перенаселена. Взять ту же воронежскую губернию. Крестьян больше, чем пахотной земли. Отсюда разлад в крестьянской среде. Разлад будит вредные инстинкты — накопительства, желания закабалить ближнего у тех, кто посильнее, и беспробудного пьянства у натур слабых. К тому же не стоит забывать, что большая часть произведенного продукта крестьян, равно как и фабричных рабочих, уходила на содержание буржуазии. Теперь, когда буржуазия стоит на пороге полной и всеобщей ликвидации, возникает вопрос: а что, собственно будет делать освобожденный пролетариат и беднейшее крестьянство? Размножаться безудержно? Вот здесь и встает вопрос о кастврации.
— Рано ему вставать, вопросу. Пусть еще полежит. Сейчас перед нами задача — бороться с гидрой мировой контрреволюции. И здесь понадобится столько людей, что кастрация есть некоторым образом саботаж. В отношении скопцов у нас, во всяком случае, есть ясные и недвусмысленные указания — ответил Арехин, и, не давая дискуссии окончательно разгореться в неугасимое пламя, добавил:
— А любопытно, что по этому поводу говорит волхв Дорошка.
Произнесенное имя погасило полемический задор.
— Вы… Вы сказали — Дорошка? — спросила Коллонтай.
— Да, именно.
— Вы его увидите? Имею в виду — наяву?
— Возможно.
— Устройте, обязательно устройте мне с ним встречу.
— Но разве вы его не видите?
— Во сне — это разве видеть?
— А мне он сказал, что мы и так увидимся, очень скоро — в голосе Тюнгашевой явно слышалось превосходство.
— Где? И как скоро? — спросил Арехин.
— А вам-то зачем знать?
— По роду службы.
— Так он что, преступник, Дорошка?
— Мы ищем не только преступников. Недавно вот картины вернули в галерею Третьякова (см. «Дело о похищении Европы»).
— Ну, Дорошке в галерее делать нечего. Не картина. Кому нужно — сам покажется, а не покажется — значит, и не нужно.
— Что ж… Прошу извинить, что побеспокоил, мне пора, — и Арехин покинул кабинет с чувством полного провала. Ничего-то он не узнал, ничего не выведал, кроме тайных планов поголовной кастрации. Но прежде они, поди, и до пацифизма докатятся, тут-то укорот и получат. Плохо другое: он допустил ошибку. Следовало перекинуться парой фраз, извиниться, что вмешался в важный разговор и ретироваться, чтобы позднее поговорить с каждой наедине. Разве можно опрашивать двух дам разом о сокровенном? А Дорошка, похоже, из категории сокровенного. Да они из-за соперничества и приврут, и, наоборот, умолчат о том, о чем могли бы рассказать тет-а-тет. Ладно, сорвалось, так сорвалось. Один факт все-таки установить удалось: Коллонтай хочет его увидеть наяву. Не означает ли это, что он перестал ей сниться?
У входа вахтерши не было. Отошла куда-то, сказала пробегавшая мимо девица с кучей папок в руках.
Не было и калош.
До пятнадцати часов Арехин успел и в МУС заскочить, где коротенько доложил товарищу Оболикшто о проводимом расследовании, и домой забежал, где выпил чаю с медом, и даже на полчасика вздремнул в библиотеке с опущенными шторами. Потом, уже не пешком, а в экипаже, поехал на шахматный турнир. Голова работала, как хорошо расстроенный рояль. Аккорды выходили скверные, даже в зубах ломило. А что делать? Ментальную оборону, строившуюся годами, предстояло самому же и ослабить. Не везде, не везде, разумеется. Только в одном месте показать уязвимость. Брешь. Место, которое могло бы привлечь таинственного волхва Дорошку.
Но перед партией никакой Дорошка к нему не подходил, хотя и чувствовал Арехин на себе взгляды разные, большей частью недоброжелательные. И то: дома он переоделся, и теперь выглядел чекист-чекистом, да еще кобура на ремне. И лицо довольно сытое и румяное после всей дневной беготни. Но он-то после беготни и поспал в тепле и уюте, и чаю с медом выпил, а его соперник, крепкий первокатегорник, был бледен, изнурен и хорошо, если выпил кружку кипятку с сахарином.
Играл соперник вязко, в стиле прячущейся в темной реке анаконды. Думал подолгу. Ну-ну. Возьмет и проиграет по времени в равной позиции на пятнадцатьм ходу, а потом хвастать станет перед публикой, мол, кабы не часы, он бы и не проиграл — позиция-то ничейная!
Публики было мало, человек двадцать. Фанатики шахмат, помнившие Чигорина, Пильсбери, Капабланку, буфет, рестораны, расстегаи и гурьевскую кашу…
Сделав ход, Арехин встал из-за доски, прошелся по залу. Так многие делали, больше для того, чтобы согреться. Ему холодно не было, просто хотелось дать мышцам разгрузку. Игра — тот же бой, организм не понимает, что бой ментальный, сердце стучит, мышцы готовы к отпору, когти… Ладно, с когтями он погорячился.
