– Прошу прощения, всё верно – прервал её монах – в бывшем здесь когда-то замке, который называли «на Блиху», гремели балы, сюда приглашалась бывшая московская знать, и происходило опознавание «законного» наследника московского престола, здесь формировались отряды добровольцев для похода на Москву. А вот про отца Вашего, пани Марианна, ходили недобрые слухи о том, что он поставлял королю Сигизмунду Августу – после его умопомрачительного романа с принцессой Барбарой – соблазнительного поведения дам, а также ворожей для восстановления его ослабевающей сексуальной энергии посредством магических заклинаний и снадобий. А в ночь смерти короля он, якобы, вместе с его духовником иезуитом Голыньским опустошил королевскую казну. И всё это сошло ему с рук, и только потому, что его старшая дочь и ваша родная сестра Уршула была женой могущественного Константы Вишневецкого, галицкого воеводы, у сына которого мне довелось впоследствии служить. Ну, а на московском престоле Вы были ровно десять дней и после убийства вашего мужа Лжедмитрия I бежали в срочном порядке от разъярённой толпы москвичей, и вам чудом удалось избежать четвертования. Говорят, от поимки Вы сбежали, спрятавшись под юбками своей гофмейстерины? Может быть это человеческая фантазия, а может быть, правда? Что Вы на это ответите? Кстати, знаете ли Вы о том, что в памяти людской тех же русских Вы остались как взбалмошный, непомерно самолюбивый и жестокий персонаж российско-польских отношений?
– Позвольте с Вами не согласиться – перебил его спокойный голос симпатичного мужчины лет пятидесяти пяти – в Польско-Литовском королевстве, где мне довелось проживать, да и позже в Австро-Венгерской монархии, имя Марианны Мнишек очень даже почиталось, и расценивалось как имя героини польского народа. Тогдашний венчанный поэт Клеменс Ясьницки воспел её в одной из своих поэм. Хотя, прошу прощения, не с того начал. Разрешите представиться, Ежи-Франц Кульчицкий, герой обороны Вены, благодаря которому – извините за нескромность – король Ян Собеский отстоял её у турок, и, таким образом, спас Европу от мусульманского нашествия, которого так боятся сегодня и ещё долго будут бояться в будущем.
– Если мне не изменяет память, – дополнил говорившего монах Зайне – Вашим именем назвали в Вене одну из улиц и даже воздвигли памятник в вашу честь. Вы, кажется, первым завезли в Европу кофе, открыли первую кофейню в той же Вене, а потом и во Львове, и стали одним из первых непризнанных классиков рекламы. Не так ли? Вы лично пропагандировали кофе, разнося его по улицам в турецких одеждах, и изобрели, говорят, рогалик, который имеет, как известно, серповидную форму, чтобы венцы, съедая его, как бы глумились над турками, и запивали рогалик их же напитком. И, наверно, поэтому так ароматно запахло здесь с вашим появлением.
– Да, эти данные про меня соответствуют действительности. Когда король предложил мне в награду всё, что я пожелаю, я попросил у него не золото, не замок, а всего лишь триста мешков кофе, изъятых у пленных турок. Ян Собеский удивился, что я прошу за столь блистательную акцию по спасению города так мало, но просьбу мою выполнил. Правда, в придачу я получил в собственность дом в одном из районов Вены, где открыл первую в Европе кофейню «Под голубой бутылкой». На втором этаже этого дома жила моя семья, в которой все разговаривали по-итальянски, потому что по тогдашним правилам домашний строй надо было ставить po wlosku (на итальянский манер) и оглашать дом итальянской или немецкой речью. А кофейню я решил устроить по-европейски современно и по-восточному пышно, чтобы никоим образом она не напоминала наш украинский шинок или польскую карчму. Помните, как та выглядела? При входе обязательно закапывалась верёвка, снятая с шеи повешенного, чтобы все грехи мужиков он взял на себя, а стены смазывались муравьиным настоем, чтобы клиенты, покидая шинок, приходили, как муравьи, в него снова и снова. Над дверью висела вывеска «bibe citra ebrietatem» (не пей сверх нормы), однако лилась рекой выстоянка, приносились цедры гданьского пива и начиналось веселье. А кто не пьёт, тому вдогонку «a chto nie wypije, tego we dwa kija», а кто не поёт, тому «spiewak do partezow, a gnojek do gnoju», и начинают выплясывать скочного под сольный spiew (пение) забредшего сюда из костёла rybalta (певчего). А потом садятся за застольный дружбант (карточная игра). Кто-то кричит «wzdawaj flusa!» и понеслось: Zwunki! Serca! Zludzi! Winy! (буби, черви, крести, пики). И кто-то начинает обязательно мохлевать, и появляется, тут как тут, pacholek (солдат), и все затихают и прячут карты, и только одна падает на пол рубашкой вверх, на которой можно прочитать «фабрикант Бартош – картовник»… У меня ничего подобного не было. Всё-таки я жил в Европе, а не на barbazynskim wschodzie (варварском востоке). Единственное, что я позаимствовал отсюда, так это специальный фонарик над кровлей, который здесь, у нас в Прикарпатье, называют куриным стопом: есть присловие, что с каждым поворотом солнца день прибывает на куриный шаг. Так ли это или нет – не знаю, не проверял… Ну, а потом… Потом я стал личным переводчиком австрийского императора с турецкого языка и получил должность «Цесарского придворного курьера» в Турции. Но всё-таки основным моим занятием оставалось приготовление кофейного напитка. Поэтому угощайтесь, господа. Кто хочет, с сахаром, а кто хочет по-венски, с молоком или со сливками.
И вместе с этими словами на столе чётко обозначились мейсенские фарфоровые чашки, помеченные на наружной стороне донышка скрещёнными шпагами, с ароматным напитком в них. На какое-то мгновение воцарилась тишина, нарушаемая звуками наслаждения, причмокиванием и придыханием после каждого кофейного глотка.
– А Вы что, тоже имеете какое-то отношение к этому городу? – с явно кавказским акцентом в образовавшейся тишине спросил Кульчицкого капитан советской армии, звякнув при этом медалями, которых у него на груди было предостаточное множество. За столом после этих слов кофейный аромат стал вытесняться запахом солдатской кирзы.
– Представьте себе, что да. Я, окатоличенный шляхтич, здесь даже родился, правда, в нескольких километрах отсюда, в селе Кульчицы, но это практически в этом месте и, представьте себе, что ещё в 1640 году, когда Вас, можно сказать, и в проекте не было. В тех же Кульчицах родился, кстати, кошевой атаман Запорожской Сечи Петро Сагайдачный, участвовавший в походе на Москву и воевавший вместе с польским королём против турок, что нас с ним сближает или объединяет, как Вам больше нравится. Потом у меня была замечательная семья: моя жена Леопольдина Мейер родила мне двух очаровательных детей, которые после моей смерти взяли в свои руки моё дело, а один из сыновей даже возглавил в Вене отдельный цех продавцов кофе… А Вы, судя по вашей красноармейской форме, являлись советским воином и наверно, не представившись нам, находитесь здесь по ошибке, так как за этим столом собрались в основном «западэнцы» и уроженцы этого славного города, который в 2008 году, как показывают звёзды, будет назван самым благоустроенным городом Украины.
– Ошибаетесь. Я, капитан Советских Вооружённых сил Юсуп Гочняев, провёл в этом городе в общей сложности девять лет. Сначала освобождал его от немецко-фашистских захватчиков, а потом был его комендантом. Знаю, можно сказать, всю его историю и вашего ещё времени, и времён последующих. Например, знаю о том, что в 1939 году под Самбором был ранен генерал Войска Польского Владислав Андерс, где его и взяли в плен. Здесь был арестован будущий Президент Польши, а в ту пору просто потомственный дворянин Войцех Ярузельский и первый Президент государства Израиль, а в ту пору гражданское лицо Менахем Бегин.
– Андерс, Ярузельский. Какое отношение Вы имеете к ним? И потом, кто вас, Советов, просил соваться сюда, на эти исконно польские земли? – перебил капитана Кульчицкий.
– Панове, господа, товарищи! Я вызвала вас сюда совсем не для того, чтобы вести политические разборки – вмешалась в назревавшую ссору Ханна. – Не забывайте, что там, на небесах мы все равны и у нас нет различий ни в вероисповедании, ни в национальности, ни в иерархической принадлежности или какой-либо иной. Лучше давайте вспомним, каким был этот город в разные века и эпохи, и сравним его с сегодняшним.
– Неужели Вы предлагаете нам вспомнить, какая одежда была характерна для самборчан в разные времена и эпохи, или какие виды бабочек и стрекоз водились в этих местах во времена Лжедмитрия или, скажем, советской оккупации? – прозвучал вопрос, исходивший от интеллигентного мужчины лет пятидесяти.
– Ни в коем случае. Я думаю, всем было бы интересно услышать о наиболее памятных моментах из его истории. А Вы, кстати, кто? Представьтесь нам.
– Пожалуйста. Меня зовут Лесь Курбас. Я уроженец этого города, закончил Львовский, а затем Венский университеты, с детства интересовался театром и в результате этого своего увлечения пал жертвой сталинского террора, самого кровавого за всю историю человечества, если Вы не возражаете против такого утверждения. Столь масштабный геноцид устраивали разве что испанские завоеватели по отношению к американским индейцам, Гитлер по отношению к евреям и ещё наверно Пол Пот в Камбодже в 70-е годы по отношению к своему народу. Да, ещё возможно турки против армян. Но продолжу с вашего позволения о себе. Моей профессией была театральная режиссура, и я, как режиссёр с радостью принял бы Вас, пани Ханна, в свой театр, только не в соловецкий, разумеется, а в основательно позабытый ныне киевский «Молодой театр» или ещё лучше – в харьковский «Березиль». Правда, он был признан по сфабрикованному протоколу общего собрания его участников националистическим и за постановки спектаклей в нём я был арестован. Но Вы там были бы звездой первой величины, поскольку необыкновенно театральны и музыкальны. Возможно, Вы сами этого не подозреваете. И в лучшем из моих театров Вы бы сыграли Медею или Андромаху.
