– Только скажи мне, вот что ты узнал, когда ходил смотреть эту ерунду? Что ты сделал хорошего - себе или чему-то другому?
– Ну, если так рассуждать, то ничего, конечно.
– А как еще можно, вернее - имеет смысл, рассуждать? Если вообще этим приспичило заняться…
– Тахави абый. Вот кто мне говорил, что любое знание не дается случайно, а? Что любое знание рано или поздно закроет от угрозы?
Словом, я какое-то время поизощрялся в дешевой риторике, успев за это время немного испугаться, осознав ответы Тахави. Мне на самом деле стало жучковито: получалось, что я сам накликаю возникновение ситуаций, в которых станут актуальными те знания, если честно - совсем мне ненужные, которых я с таким пылом домогаюсь. Лишняя информация, по его словам, выступает в роли этакого радиомаяка - интересуясь тем, что знать не положено, ты сигнализируешь миру: считаю себя находящимся не на своем месте. Этим ты запускаешь механизм непредсказуемых перемен. Миру похую; не на своем? Нет проблем, брателла, занимай свое. Какое тебе? Мир всматривается в тебя: та-ак, ты раздобыл некие сведения? У, да ты еще хочешь? Прекрасно, сейчас повернусь к тебе этих сведений источником…
Главная подляна в том, что мир не станет согласовывать с тобой форму, в которой придет твой "заказ", и мечтая о стакане воды, можно запросто получить посылку с цунами.
Однако, даже получая то, с чем справиться невозможно, люди иногда справляются: ведь мир - это они сами.
Когда я понял, что Тахави сейчас согласится, мне уже захотелось съехать с этой темы: из-под завлекательной и "интересной" обертки дохнуло ледяным безразличием вечности. Это не красивые слова, я на самом деле показался себе беззаботным идиотом, скуки ради ковыряющимся во взрывателе ядерной бомбы величиной с земной шар - и внезапно осознавшим, что же именно он сейчас делает.
Тахави понял мое состояние, и приободрил меня. Уж лучше б молчал:
– Улым, вот ты сейчас немного посмотрел внутрь вещи. Одной, хоть и такой, по-твоему, интересной и таинственной. Как же, никто не знает о борынгы, а ты будешь знать!
Только знаешь что - если посмотреть так же на все остальные, "неинтересные и нетаиственные" вещи - ты испугаешься не меньше. Есть куда более "страшные" - он насмешливо выделил "страшные" интонацией - штуки, чем эти самые борынгы…
– Это какие? - легко перейдя от нешуточного испуга к самому жгучему любопытству, невежливо перебил я старика.
– Попроси у Сагдат как-нибудь показать тебе баню. Или провода у дороги.
Я открыл было рот, чтоб вякнуть очередную глупость, но тут у меня перед глазами пронеслось нечто, напугавшее меня до недержания. Трудно описать, что это было - нечто вроде вереницы актов осознания, что ли… Как будто с каждым мелькнувшим кадром я переносился в какое-то место, где меня охватывал непередаваемо интенсивный, животный ужас; вернее - начинал, но не успевал и на процент приблизиться к своему нормальному(и я это четко знал - непереносимому для меня) значению, как меня выдергивали из этого кадра и перемещали в следующий. Длилось это все нескончаемую четверть секунды. Это много, оказывается, мне вот показалось, что прошло минут десять, не меньше. Отдышавшись, я опять прикурил сигаретку и спросил старика:
– Тахави-абый, что это было? Я вот чувствую, что это ты сделал, но не пойму - что это? И зачем?
– Ты неподходящий для знания человек.
Чуть на жопу не сел - елы-палы, это че, все?! Я не смогу так! В горле стало мокро и горячо, защипало - совсем как в детстве, уж и забыл, как это бывает.
Сейчас, конечно, смешно вспоминать, но даже подумалось - а я тебе, блин, гаду такому, сарай перекрыл… Однако старик явно собирался продолжить, и я, вымерев до пепла, безразлично приготовился дослушать приговор.
– Да не напрягайся ты так! - засмеялся старик, заметив мою оторопь. - Все получается, только по другому. Ты не хочешь нормально, тебе обязательно нужно или пугаться, или чтоб было любопытно. Ты не хочешь смотреть на то, что у тебя под носом.
Видимо, чтоб мне было понятней, Тахави несколько раз пристукнул раскрытой ладонью по своему длинному шнобелю, и укоризненно уставился на меня.
– Вот, показал тебе красоту. Настоящую красоту, которую ты пропустил, сидя прямо перед ней. Знаешь, что ты пропустил? Ты не заметил, как наступала ночь.
Может, такой ночи больше не будет. Может, ты больше никогда не увидишь, как приходит ночь - ты не думал об этом? - голос старика изменился, это был не тот шамкающий голос Тахави, к которому я уже привык; он гремел, как командир на плацу - правда, тихо.
Наехав на меня, старик отвернулся. Я чувствовал себя словно запуганный огромными школьниками детсадовец - мелко дыша, с трудом отклеился от опоры перил, к которой меня не прикасаясь прижал Тахави. Глаза расфокусировались, и я снова заметил жиденький пар над землей, тот самый, на который не посмотришь прямо.
Помедлив, Тахави поднялся, обычным голосом пожелал доброй ночи и скрылся в доме.
Через некоторое время я, закурив очередную кислую элэмину, расслабился, и на меня, вернувшись, разом свалились все те звуки, которые я до сих пор не замечал.
Ночь, уже не по-июньски зрелая, накрыла деревню. Мимо нашего дома прошли, спотыкаясь и хохоча, две в жопу пьяные девки лет четырнадцати, и я заботливо проследил на слух, чтоб они без косяков дошли до дому. Проехал на велосипеде какой-то нездешний мужик. Когда потренькиванье его звонка стихло вдалеке, я понял, что все, никого больше не будет.
Я растворился в этой чернильной теплой мгле, забыв про Тахави, про себя, и с каким-то неострым, но захватывающим наслаждением раскладывал фон на компоненты; выделял из хора сверчков, и птиц, ворочавшихся на деревьях, далекий крик поезда, и пацанов с их мотоциклами, возвращающихся из своего мотопробега, собачий брех, топот скотины в стойле через улицу, жужжание лампы на столбе, хрусткий шорох бьющихся об ее колбу бабочек, шелест редких толчков теплого ветра - все те звуки, которые производит июльская ночь в деревне.
Реальный пикник на обочине.
Мы с Яшчерэ шли вдоль трассы Свердловск-Челябинск. Мимо пролетали нарядные тазы, поднимая в и без того промозглый ноябрьский воздух грязную водяную пыль. В полях дотаивал первый снег, изрядно запоздавший в этом году. Я уже не раз и не два проклял и свое вечное любопытство, и идиотскую манеру Яшчерэ передвигаться исключительно пешком, и погоду, и ни в чем не повинных (на первый взгляд) свердловчан, нагло проносящихся на своих явно краденых круйзерах и обдающих меня грязью - ну стопудово, что никто из них не выкатывал по полста штук! Знаем мы эти фокусы - краснорожие хохлы элементарно спиздили эти джипы у доверчивых, как цирковые тюлени, дойчев, сплавили за три копейки чухонцам, чехи перегнали - и вуаля, вот он, едет, сука, туз козырный! Я проводил злобным взглядом очередного катькабурского козла. Прадо. Хуядо, скотина! Не мог левее принять, гандон! Да, че-то рановато мы перешли на правую сторону, до Янгиюльского поворота еще метров сто пятьдесят, кабы не двести.
Вдруг Яшчерэ замерла, остановившись, как вкопанная. Я чуть не налетел на нее, затормозив прямо в луже - блядь, думал, хоть левый ботинок сухой останется!
Раздражение достигло апогея, я испытывал нешуточное желание поднять с обочины булыжничек поухватистее, и тщательно, не торопясь, разнести лобовуху какому-нибудь кренделю. Вон, к примеру, катит - лендровер, чтоты-чтоты, понты корявые. Не знаю, как мне удалось на секунду забыть об этой взявшейся буквально ниоткуда злобе и проследить за взглядом Яшчерэ. Она в упор, развернувшись всем корпусом, смотрела на сороку, стоящую на противоположной обочине.
Сорока выглядела странно - я аж думать забыл о только что переполнявшем меня раздражении. Она стояла набычившись, широко расставив ноги и подбоченясь на манер экстерьерного охранника при солидной конторе. Между нами неслись автомобили, но ни Яшчерэ, ни сорока, казалось, их в упор не видели. Эта немая сцена продолжалась секунд пять, может десять, но не больше. Яшчерэ резко отвернулась, но не продолжила движение, а осталась стоять, глядя вдоль трассы.
Лица ее я не видел, но откуда-то знал, что она не моргает и застыла, напоминая маску. Сорока нетерпеливо переступила с ноги на ногу и присела, взлетая. На втором взмахе крыльев ее снесла какая-то нарядная фура с полуприцепом под ярко-желтым тентом в грязных разводах. Пролетев, кувыркаясь, метров десять, сорока прокатилась по встречке и замерла грязной тряпкой на нашей обочине. Удар по фуре тянул не на тщедушное сорочье тельце, а на собаку средних габаритов. Водила, похоже, тоже заметил эту непонятку, и фура свистнула ресивером, тормозя.
Засранные стопари полыхнули каким-то ненатурально мясным красным светом, мне даже показалось, что жестянки с буквами TIR и Long Vehicle окатили кровью.
Должен отметить, что парень я, в общем-то, совсем неэкзальтированный и такие сравненья мне не приходят - однако в этот раз пришли именно такие.
