Лишь где-то над головами еще некоторое время слышались затихающие хлопки ангельских крыл…
28
Последняя
Потому что не знаешь, что родит тот день
Притчи (27:1)
…"Бедный малыш..." — все еще звучало в ушах, когда они шли по темной морозной улице, быстро растрачивая запасенное ими в бане тепло и вдыхая гибельный воздух века.
Навстречу, скрипя снегом, по тротуару маршировал полувзвод, впереди с фонарем в руках вышагивал усатый фельдфебель. Через минуту свет фонаря коснулся лиц Бурмасова и фон Штраубе, и тут же донесся голос одного из солдат:
— Вон они, бёглые!
Сразу было подхвачено:
— Ни с места!
— Стой!
Послышался лязг взводимых затворов.
— Бежим! — Фон Штраубе схватил друга за рукав и попытался увлечь в соседний переулок, но Бурмасов стоял, недвижный, как скала.
— Что толку? — проговорил он. — Все одно...
— Бежим! Не догонят! — тащил его фон Штраубе.
— Кто не догонит? Судьба? — спокойно вопросил Василий, по-прежнему не шевелясь. — Она, брат, всегда догонит — что толку бегать? Все предначертано — и уже не вырваться из этого синема... Впрочем, как пожелаешь... — С этими словами он не спеша, вразвалочку двинулся к переулку.
— Мудищев! ...твою! Куды прешь?!.. — Заорал фельдфебель. — Не подходить! — скомандовал он остальным солдатам. — У них же револьверы!..
После очередного "Стой!" громыхнул первый выстрел. Потом еще, еще! Затрещало, как на камнедробилке, засвистало.
— Ну вот, — в двух шагах от переулка, покачнувшись, сказал Бурмасов. — Я ж тебе говорил... Окончательная finita... Карла с топориком...
Вдруг он легок стал, как воздух, и неудержимо начал воспарять.
— Василий! — крикнул фон Штраубе, но тот, уже совсем невесомый, поднимался все выше и выше и начиная растворяться в черном небе, пока не растаял там окончательно. Лишь напоследок послышалось оттуда: "Прощай, Борька!.. До встречи!.." — и еще рвущие воздух там, в вышине, хлопки чьих-то невидимых крыл.
Солдаты топотали уже совсем рядом.
— Здесь они! В проулке! — неслось из-за угла.
— Мудищев, ...твою! Сбоку заходи!..
В этот самый миг кто-то потянул фон Штраубе в неосвещенный, чернее ночи подъезд.
— Бох’енька! — услышал он, и тонкая рука коснулась его щеки. — Мой добх’енький, любименький, миленький!.. Быст’хее! Сюда!
— Нофрет... — уже в подъезде прошептал он и, хотя знал, что она его не услышит, продолжал шептать, прижимая ее к себе и чувствуя, как горячие слезы, не то ее, не то его собственные, обжигают опаленное морозом лицо: — Нофрет, милая, родная, как я ждал, как я скучал по тебе!.. — Добавил, сам не зная, зачем: — Бурмасова застрелили... — И, лишь сказав это, понял, что слезы — все-таки его.
— Убёгли! — доносилось с улицы.
— Вон кровь! Кажись, подранили одного!..
— Так где ж они тогда?
— А черт их...
— Это тебе, Мудищев, черта в бок! Что стал, ... собачий? Догнать! Вперед! Прочесать переулок!..
Скрип снега под сапогами и голоса понемногу стали затихать вдали.
— Ты добх’енький, — говорила Нофрет, — ты меня не бх’осишь, я знала...
Фон Штраубе зажег спичку, поднес ее к лицу, чтобы Нофрет смогла прочитать по губам, и спросил:
— Как ты меня нашла?
Спичка погасла, опалив пальцы, однако Нофрет уже поняла вопрос и защебетала в темноте:
— Помнишь Сильфидку? Она тепехь – п’хи Анд’хюшке-сыщике, его еще Бех’кутом кличут. Он вас выследил в банях, а Сильфидка — сх’азу ко мне. — Прижалась к нему тесно-тесно и зашептала в самое ухо: — Ты, Бо’хенька, не б’хосай меня. Ведь п’хавда — не б’хосишь? У нас с тобой тепехь будет маленький, твой сынок. — Она взяла его руку, просунула к себе под шубу, прижала к теплому, совсем еще не округлому животу. — Он уже здесь... Мне повитуха сказала, он уже ско’хо начнет шевелиться...
Фон Штраубе вспомнил мрачные пророчества ангелов и, прижимаясь ладонью к теплому, родному, проговорил (благо, она не могла услышать):
— Бедный малыш...
— Сейчас пойдем, — щебетала Нофрет. — Я сегодня сняла тут, недалеко... Мы богатенькие, я на ’хулетке выиг’хала много-много, даже сосьчитать не могу... Потом уедем отсюда далеко-далеко, и будем жить счасьливенько и богатенько... И долго-долго...
Она целовала его в щеки, в губы, во влажные глаза, а он все повторял:
— Бедный... Бедный малыш...
Тьма подъезда казалась ласковой и безопасная, как счастливый сон. И чудом живой посреди зимы сверчок выводил, как на скрипке: "Квирл, квирл..."
* * *
[Излагаемым ниже событиям посвящен роман В. Сухачевского "Сын" из серии "Тайна"]
Потом он не раз вспомнит эту укутавшую лаской тьму — и в жарком Египте, куда, спасаясь от назойливой российской полиции и петербургского холода, они вскоре уедут с Нофрет и с родившимся к тому времени малышом, затем в Британской Палестине, куда они после переберутся на жительство, и снова в России, куда он вернется с началом Германской войны, и позже, когда всю страну охватит полыхающее зарево Гражданской, и даже в свою последнюю минуту, в девятнадцатом году, когда он будет стоять на лютом морозе со связанными руками над прорубью, выдолбленной во льду Оби, пока черная вода не сомкнется у него над глазами...
...Там он не умрет от двух пуль, попавших одна в плечо, другая в легкое. Он не умрет даже после того, как два китайца в буденновках из расстрельной команды Краснопролетарской бригады имени товарища Луначарского под командованием красного комбрига товарища Панасёнкова проткнут штыками его плоть и, истекающего кровью, с кровавой пеной на губах, бросят его в прорубь. И пока шинель, пузырясь, будет держать его на воде, в ту последнюю, растянувшуюся от нежелания смерти минуту он вспомнит сначала, как там, в далекой Палестине, к ним в дом приходили те трое — увидеть их малыша...
...Одного из них он знал, ибо видел уже не раз. Имя его было Гаспар, и принес он малышу белые кружочки сладостей в дар от земель Востока. Другой был черен, как ночь, имя его было Валтасар, и принес он золотой песок от земель Юга. Третий был светловолос и белолиц, имя его было Мельхиор, и принес он агнца от земель Запада... И смотрели они с печалью на малыша, многое зная о его судьбе, но не все желая сказать... И был тихий, звездный вечер. И малыш блаженно спал в своей люльке, и, склонившись над ним, улыбалась счастливая Мария-Нофрет...
...Дальше ледяная вода все-таки начнет забирать его в себя. Сначала прозрачная, потом она потемнеет от его крови, но прежде, чем она навсегда скроет его, он увидит посреди ясного утреннего неба звезду, имя которой, он знал, было Полынь, и туда, к ней, вдруг устремится крохотный ангел, покидающий его страну — уродец-ангел с окровавленным топориком, перекинутым через плечо.
"Бедный мальчик..." — успеет все же подумать он. И ему почудится, что он снова прижимает к себе Нофрет в том самом петербургском подъезде с его непроглядной тьмой, загадочной, как некая величественная тайна, нежной и теплой, как поцелуи любимой женщины, и недолговечной, как весь этот обреченный мир.
