Шахиншах, поджав губы и нахмурившись, переводил взгляд с одного полководца на другого. Наконец, задержав взгляд на хазарапатише, он произнес:
– Скажи о втором донесении, Набарзан.
Набарзан кивнул, повернулся к военачальникам и объявил:
– Одноглазому, а я убежден, что это его рук дело, удалось взбунтовать Солы Кипрские. Безопасность Саламина, а с ним и нашего флота, под угрозой. Яваны действуют стремительно и продуманно. Я уверен, они решили укрепиться здесь, в Киликии, на Кипре. Мы мало знаем, что происходит в Ионии. Только то, что Мемнон болен, успехов у него нет, а многие острова примкнули к Одноглазому. Афины получают наше золото, но что-то не видно, чтобы они его отрабатывали. Лазутчики докладывают, будто на Пниксе даже разговоров не ведется о войне за острова, афиняне устремлены на север, возвращают отобранные Филиппом владения. Взвесив все это, я предполагаю, что Одноглазый решил не отсиживаться за стенами Анкиры, ожидая нашего подхода, а нападает сам. Он рвется на Сирийскую равнину. А там, поддержанный флотом, городами Кипра...
Набарзан споткнулся на полуслове. Все военачальники вновь посмотрели на шахиншаха. Государь молчал. Набарзану вдруг показалось, что он оглох: неведомая сила, сдавив голову железными тисками, изгнала прочь почти все звуки. Мир сжался до размеров царского шатра и шумевший на десять тысяч голосов огромный лагерь исчез без следа. Лишь всплески капель эллинской клепсидры в углу рвали мертвую тишину. Повелитель половины мира подался чуть вперед, опершись на подлокотник кресла. Густые брови почти сомкнулись. Пальцы, на каждом из которых поблескивал перстень с огромным рубином или изумрудом, погрузились в роскошную рыжую бороду, перебирая кудри.
– Собрать на завтра высший совет, – приказал шахиншах.
Придворный этикет парсов предполагал строгое исполнение огромного количества ритуалов. По большей части они были призваны явить подданным ослепительный блеск величия шахиншаха. Некоторые представители династии, Дарайавауш Великий, Хшаяршан и Ох, были деспотами, не нуждающимися в советчиках, а если и прислушивались к чужому мнению, то лишь в узком кругу придворных и родственников. При их правлении высшие советы являлись лишь формой волеизъявления государя. Они не длились долго, ибо устраивались, когда все необходимые решения уже приняты.
Совсем не так правил Кодоман. Не ограниченный ничем, кроме власти Ахура Мазды над его телесной оболочкой, он, тем не менее, при принятии решения готов был выслушать мнение каждого придворного. Многим это льстило.
Во время высших советов Набарзан часто ловил себя на мысли, что никак не может определить, что же на уме у повелителя в этот раз. Дарайавауш, внимательно выслушав советы, зачастую поступал им наперекор. Зачем же ему в таком случае требовались советчики, если решения он принимал заранее, подобно своим, не ведавшим сомнений предкам? Набарзан предполагал, что шахиншах не столько слушает советы, сколько пытается вникнуть в интонации придворных. Определяет, какова их собственная уверенность в произносимых речах.
На малом совете повелитель не объявил решения, значит, оно будет оглашено здесь и сейчас. Покинув покои государя, шахрабы продолжили спор. Разумеется, никто никого не смог переубедить, ибо все преследовали личные интересы. На высшем совете победит тот, кто за ночь сможет найти еще более убедительные слова и превзойдет в красноречии соперников. Однако там советников будет не семеро, а несколько десятков. Конечно, высказываться будут не все, а лишь те, кому предоставит слово шахиншах. Список этот утвержден заранее. Большая часть приглашенных на совет в него не попала, им просто подтвердят их достоинство самим фактом приглашения. И все же совет вполне способен затянуться на весь день, если повелителю достанет терпения.
Ожидание выхода государя затягивалось. Набарзан снова посмотрел на Артабаза. Старик молодится, стоит прямо. Нет, его болезнь – ложь. Усыпил бдительность хазарапатиши. В списке тех, кому позволят говорить, его нет. Другого шанса у него не будет, значит, он попытается обратиться к государю прямо сейчас, нарушив протокол. Рискует дед. Что он скажет? Шахиншах напряжен, раздражен наглостью яванов, срывающих его стройный план войны. Он может рассердиться на дерзкого. Хорошо бы так и случилось.
Из заднего помещения шатра появился евнух, распорядитель двора, и, ударив церемониальным посохом о застеленный дорогими коврами деревянный помост:
– Склонитесь перед великим шахиншахом, арием из ариев, милостью Ахура Мазды властителем Парсы, Вавилонии, Бактрии...
Подданные согнулись пополам, приложив одну ладонь к лицу, словно принимали в нее руку повелителя для поцелуя. Не шелохнулись лишь телохранители.
– ...Лидии, Карии, Фригии...
– Поднимись, Набарзан, – раздался мягкий голос, прервавший напыщенную речь евнуха, – поднимитесь все.
"Властитель Лидии, Карии..."
Аристомед отвернул в сторону лицо, пряча кривую усмешку, но она не укрылась от внимания евнуха, и тот возмущенно поджал губы.
Внимание прочих придворных было целиком и полностью приковано к персоне шахиншаха.
Этот сорокавосьмилетний муж, взошедший на престол благодаря интригам коварного Багоя, поистине восхищал подданных своими добродетелями. Мягкий и милостивый, обходительностью он резко отличался от жестокого Оха. Умеренный в пище, не злоупотребляющий вином, он сохранил свежесть лица и молодость тела.
Устав от бесчисленных злодеяний Оха, жестоко топившего в крови одно восстание за другим по всей державе, казнившего множество "благородных" из подозрений в неверности, и во всем слушавшего Багоя, свою цепную злобную собаку, или, скорее, змею, подданные боготворили Кодомана. Предпочитали не замечать его недостатков: недоверчивости ко всем и прежде всего, к самому себе.
"Великий бывает вспыльчив и в гневе способен обречь смерти того, кто рассердит его? Да ну, это ж как его надо рассердить... А вспомните-ка Оха".
Все познается в сравнении. Держава парсов давно не знала такого правителя, как Кодоман.
Шахиншах поистине величественен. Среди своих полководцев он не самый высокий, но все они рядом с ним кажутся малорослыми, даже если он сойдет с тронного возвышения.
Дарайавауш опустился в резное кресло. Четверо "бессмертных" в полном воинском облачении, одетые в рубахи "Тысячи Пурпурных", с невозмутимыми лицами, наполовину скрытыми полами башлыков, замерли за спиной повелителя.
Придворные спрятали свои ладони в широких рукавах. Дарайавауш пригладил окрашенную охрой длинную барашковую бороду и коротко кивнул Набарзану.
Хазарапатиша в короткой речи объявил суть обсуждаемого. Далее, согласно протоколу, евнух принялся вызывать для произнесения речей тех, кому это было позволено. Придворные выходили вперед, останавливаясь в десяти шагах от государя, и повторно совершали проскинезу[44], оставаясь в согнутом состоянии, пока шахиншах не позволял им выпрямиться и говорить.
Несли по большей части величественную чушь. Набарзан едва заметно кривился от безудержного славословия. Общий смысл сводился к тому, что великому шаху лучше дать сражение в Каппадокии, но ничто не помешает ему с той же легкостью победить и в Киликии. Поскольку дерзких яванов следует покарать, как можно быстрее, то лучше всего вести войско в Киликию. Или в Каппадокию. Короче, как будет угодно великому шаху. Советчики...
Иногда из потока цветистых восхвалений вообще нельзя было извлечь ничего осмысленного. Большинство присутствующих эллинов не могли по достоинству оценить конницу парсов и не видели ее преимуществ в сражении на равнине. Многие мыслили привычными образами своей воюющей в пешем строю родины и твердили одно: на равнине враг возьмет свое фалангой. Набарзан отметил, что слушая их, шахиншах еле заметно кивает. Соглашался, эллинофил, чему в немалой степени способствовало то, что яваны не растекались мыслью по дереву и высказывались в более доходчивых выражениях, чем парсы.
За удар в Каппадокии высказались немногие македоняне, бежавшие от Александра. Они-то, как раз, бывшие совсем недавно гетайрами, знали цену тяжелой кавалерии. Шахиншах оперся на подлокотник – верный признак, что государь колеблется, однако Реомифр, получив слово, с большим пылом принялся убеждать Дарайавауша идти в Киликию. Его речь была щедро пересыпана доводами в пользу такого решения, по большей части надуманными, но та страсть, с которой он их излагал не оставляла времени как следует задуматься. Начальник конницы убеждал государя в том, что не следует на эту конницу полагаться. Он в красках расписывал силу македонской фаланги, о которую, по его словам, бактрийцы при Гранике разбились, как о скалу.
"Только твои наемники и кардаки, великий государь, смогут противостоять яванам".
Услышав откровенную ложь про Граник и бактрийцев, Бесс побагровел, но, вспылив, растерял все красноречие и ограничился бессвязным рычанием.
