ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
30 июня 1762 года
Ораниенбаум
Он поежился от холодного ветра. Таким ветер бывает в конце октября, когда белая поземка уже несется, а земля еще не укутана теплым снеговым одеялом. Пронизывающий ветер кажется еще холоднее, как будто он специально набирает злую силу, отражаясь от начинающей промерзать земли, ото льда, затягивающего сонным зеркалом воду, от голых сиротливых веток, с последними одинокими, не опавшими, не сорванными жухлыми листьями, от бурой увядшей травы.
Петр не знал, где находится. Он не знал, сколько сейчас времени. Он просто открыл глаза и увидел осень, позднюю осень в незнакомом лесу.
Хмурое свинцовое небо не обещало ничего хорошего. Холодало. Начинающийся снежок пробрасывал маленькие нетающие белые крупинки и грозил перерасти в настоящий снегопад, возможно, первый этой осенью.
— Божья благодать! Первый снег на Покров…
Петр обернулся.
За его спиной стоял высокий старик. То ли плащ, то ли темная накидка, ниспадающая до земли, одежды под ней не видно. Капюшон не скрывает длинных седых, почти белых волос. В правой руке он держал посох, левая скрыта под одеяниями.
— Здравствуйте, я здесь заблудился, — Петр не нашел ничего лучшего сказать ему в ответ. — Вы так тихо подошли! А вы… — и умолк, не зная, как продолжить.
— И тебе здоровья желаю. — Странный старик улыбался.
Незнакомец весь был какой-то «не такой», бросающееся в глаза несоответствие Петр почувствовал с первого взгляда. Изможденное морщинистое лицо несло на себе печать аскетизма и строгого нравственного поста. Это лицо могло смотреть на него только с церковных образов. Однако оно не сочеталось с живыми яркими глазами, удивленными и восторженными, глазами ребенка, глядящего на мир, в котором он пока еще знает только добро.
Он выглядел как старец или отшельник. Петр один раз видел таких, ушедших от мирских грехов, посвятивших себя служению Богу. После Афгана он решил исполнить обещание, данное себе, и креститься.
Лихое безденежье занесло его в летние каникулы после первого курса в шабашники на далекую сторону, и, пользуясь случаем, он отправился в уцелевший монастырь.
Вот там-то этот его нечаянный собеседник пришелся бы к месту. Больше всего его поразили тогда глаза монахов. Глаза, лишенные блеска мирской суеты и поволоки грешных страстей, глаза, горящие фанатичной верой и, казалось, насквозь видевшие его душу и мысли.
Он чувствовал себя под этими взглядами голым, словно каждый его грешок вылезал наружу и гипертрофировался, раздавливая его неподъемным грузом. Черные хламиды и суровые лица долго еще потом снились ему.
Так вот, глаза старика были совершенно другими, не сочетающимися с его обликом. Они были смеющимися, мальчишескими, небесно-синими и лучистыми. Петру показалось, что от них идет какой-то свет, мягкий и согревающий, и живое, успокаивающее тепло.
— Ну, что ты молчишь, замерз? — старик уже откровенно смеялся.
— Да нет, наверное, — Петр переминался с ноги на ногу, пытаясь хоть как-то согреться, но зубы уже начинали откровенно и предательски стучать. — Немного, не совсем…
— Так да, нет или наверно? М-да!.. Ты не здесь заблудился, — старик повел рукой, — а здесь!
Он дотронулся своей сухощавой морщинистой ладонью до лба Петра. От неожиданности Рык даже не успел отшатнуться: ведь старик стоял метрах в пяти от него: «К-как он смог коснуться меня? Он что, того…»
Чего «того», Петр не успел додумать, внезапно он почувствовал тепло, как у раскаленной печки, накатывающееся на него волной. На мгновение он ощутил себя ребенком, прижимающимся к отцу, такой благодатной и умиротворяющей была охватившая его нега.
Ветер внезапно стих, снег прекратился, и лес наполнился звенящей тишиной.
— Вы кто?
— Кто я? Я-то знаю, кто я! А вот знаешь ли ты, кто есть ты?
— Я знаю, кто я!
— Нет, ты думаешь, что знаешь, и все вокруг думают, что знают! А это не так! Тот, кого все видели раньше, уже не тот, кто ты есть теперь!
— А кто же я тогда?
— Тот, кем ты стал!
— А кем я стал?
— Загляни в свою душу, прислушайся к своему сердцу — и узнаешь!
Этот диалог начинал Петра раздражать: «Что это за дед? Откуда он взялся? Дурацкая игра в вопрос-ответ о том, что мне и так известно… Я, можно подумать, не знаю, кто я!.. Это что еще за чертовщина?»
Нательный крест вдруг начал нагреваться под его рубашкой.
— Не упоминай врага человеческого даже в мыслях! — Глаза старика метнули молнию. — Ты лжешь не только мне, ты лжешь самому себе!
— Я не лгу…
— Не перебивай! Ты лжешь!
— С чего вы решили? Вы что, меня насквозь видите?
— Да, вижу! И ты сможешь, если захочешь! Если душа чиста и сердце корысти не имеет, то ложь видна — будто липкий туман с языка слетает. А с душой светлой и человек светится. То легко разглядеть… Ты тоже можешь, если сердцем захочешь…
Сумбур царил в голове Петра. «Я не я, а кто же я?» — он уже окончательно запутался и решил сменить тему разговора.
— Вы здесь живете?
— Не о том ты меня спрашиваешь!
— А о чем я должен вас спрашивать? — Петр даже не ожидал такого поворота. Старик начинал его откровенно злить.
Он даже морщился от боли. Нагревающийся крест начинал жечь уже по-настоящему. Он хотел было вытащить его, но поднять руку не смог, она так и осталась на месте. Петр почувствовал, что не может шевелиться, он словно окаменел. Боль становилась нестерпимее.
— Запомни, ты несешь теперь не чужой крест! Это твой крест! Ты бы мог спросить, как облегчить свою ношу, но ты не стал это делать! Что ж, ты сделал свой выбор…
Петр каким-то судорожным рывком вынырнул из осязаемого омута сна и опомнился. На каждом плече лежало по милой спящей головке. Горячие ладошки женщин лежали на груди.
— Фу ты, так это только сон. Хоть не били сейчас! — счастливо пробормотал он и снова рухнул в объятия Морфея…
Петербургский тракт
Темными ночными тенями скакали во весь опор три всадника. Давно за спиной остался Ямбург, старый новгородский Ям с его полуразрушенными стенами и башнями. И необычно тихий.
