Господи, благодарю тебя, что позволил хоть в чем-то не ошибиться и поступить разумно!»…
Полгода назад Ла Тремуй действительно ничего не сказал королеве о тех переменах, которые обнаружил в молодом Шарле. Слишком уж явно они были продемонстрированы, чтобы не задуматься, и Ла Тремуй задумался, и решил не спешить. «Герцог и герцогиня чересчур сильно привязались к вашему сыну, мадам, – доложил он тогда королеве. – Её светлость так пугается, так боится всякой опасности, которая может угрожать её драгоценным детям, что перенесла этот страх и на вашего Шарля. Она считает, что дорога в Париж слишком опасна, чтобы ехать именно сейчас. Может быть, весной, или летом… Или, может быть, вам лучше послать в Анжер официальный приказ?»…
Он ждал гнева, ждал обвинений в недостаточном рвении, но королева в ответ лишь небрежно пожала плечами и отмахнулась, хотя должна бы была, по мнению Ла Тремуя, ухватиться за идею вернуть Шарля в Париж, настаивать и добиваться своего.
Великий управляющий презрительно усмехнулся. Женский ум… У кого-то коварный и безжалостный, у кого-то изощрённый, особенно в отношении алькова, у кого-то вообще не поймёшь – есть он, или нет. Но, когда на голове женщины корона, считаться приходиться с любым. Это политика. А политика – дело изменчивое. То требует действий по первому порыву и наказывает поражением за долгие раздумья, то, наоборот, заставляет думать, и думать… Особенно за тех, у кого не поймёшь, что под короной. Вот подумав, Ла Тремуй и решил – будь принц сам по себе, он бы его не просто выдал, он бы его привёз и отдал. Королеве, бургундцам, хоть чёрту – делайте, что хотите. Но короткой беседы с герцогиней хватило, чтобы понять – за спиной Шарля стоял не столько герцог Анжуйский, сколько сама мадам Иоланда, дама не менее опасная чем, к примеру, Жан Бургундский. И, если уж кое-кому хотелось лишить Бернара Арманьякского одной из самых мощных его поддержек, то отравить следовало её…
Ла Тремуй замер и испуганно осмотрелся по сторонам. Нет, здесь теперь даже думать откровенно не стоит… Ах, зря он так глупо мечтал о быстрой карьере при этом дворе! Лучше всего было исчезнуть куда-нибудь. Но, куда теперь исчезнешь? Выходит, раз уж сглупил, раз уж оказался в самой гуще и на свету, то надо хотя бы превратиться на время в послушную, бездумную тень того, кто вырвался в первые ряды и готов стоять у всех на виду – ненавидимый, обожаемый, обсуждаемый… Сам же Ла Тремуй теперь знает – в этой драке, чем незаметней, тем лучше…
Он снова поправил ворот, который до сих пор казался смятым и вывернутым.
А ведь ему, в сущности, и трудиться особенно не надо – граф Бернар именно это и предложил – стать послушной тенью. Что ж, извольте, мессир – пешка, так пешка. Тоже фигура, в конце концов, и возможность для действий у неё не так уж и мала. Одно плохо – на поле приходиться стоять меж двух огней. Но у любой игры, в конце концов, есть свои правила – слишком дерзкие пешки всегда оказываются биты, зато пешка, которая продвигается с осторожностью, может заменить собой впоследствии любую фигуру… «Может, мне вас и заменить, граф? – подумал Ла Тремуй без особой злости. – Слишком уж нахраписто взялись вы за поводья в этой колеснице, а таких быстро убирают… Я же всегда готов предоставить править другим. Только подскажу, в какую сторону лучше…
Впрочем, торопиться не стоит. Вы приказали – я исполню. А дальше разбирайтесь-ка, пока, сами»…
* * *
Через день королева уехала в Венсен.
Накануне, как и собиралась, она заехала во дворец, чтобы повидаться с мужем и сыном. Но сын во встрече отказал, сославшись на простуду, которую подхватил добираясь сюда. Её никак не удавалось вылечить, поэтому дофин не принимал никого, кроме коннетабля и мессира дю Шастель, присланного герцогиней Анжуйской. «Все такой же дохляк, – презрительно заявила своим фрейлинам Изабо, – Но, согласитесь, он стал умнее. И, если эта зараза опасна, я готова полюбить Шарля за то, что принимает он только Арманьяка и верного пса этой наглой герцогини». Фрейлины засмеялись, а королева с легким сердцем отправилась сообщить королю о своем скором отъезде.
Несчастный безумец искренне огорчился. Долго упрашивал «бесценную душечку» не покидать его теперь, когда он так быстро поправляется, но Изабо уже трудно стало растрогать.
– Я вернусь к вашему полному выздоровлению, – сказала она, безразлично целуя мужа в сухой, как песок, лоб. – А вы, мой друг, распорядитесь пока, чтобы в Венсене мне не пришлось испытывать никаких беспокойств. Говорят, там до сих пор нет коменданта, а это очень неудобно…
– Куда же подевался прежний? – искренне удивился Шарль.
– Он умер, мой дорогой, – произнесла Изабо, с укором глядя на мужа.
– Умер? – опечалился тот. – Как жаль… Что-то все вокруг умирают…
И вдруг заплакал, тихо и горько.
Изабо отвернулась.
– Позовите лекаря, – распорядилась она, покидая королевские покои стремительно и шумно, как будто боялась заразиться здесь, то ли безумием, то ли жалостью.
Ла Тремуй поспешил следом.
– Я все помню, ваше величество, – изогнулся он в подобострастном порыве. – Пока не было возможности подписать назначение, но, не волнуйтесь, шевалье получит эту должность очень скоро.
– Я и не волнуюсь, – холодно произнесла королева. – Это вам следует волноваться, Ла Тремуй.
– Разумеется, мадам…
Он остановился, не поспевая за королевой, которая ни на миг не замедлила своего стремительного бегства, и, глядя ей вслед, снова подумал, что политика – дама, пожалуй, столь же изменчивая и своенравная, как избалованная женщина. Что если она вот так же капризно надует губки, и у графа Бернара всё пойдет не так, как он задумал? Ведь, что ни говори, но есть ещё английский король и Жан Бургундский. И пока один, с превосходством победителя договаривается с другим, ни в чём нельзя быть уверенным до конца!
«Надо бы и здесь подстраховаться», – подумал Великий управляющий, потирая лоб.
И тут напряжённо работающий мозг выдал вдруг решение простое и безопасное! Сердце Ла Тремуя радостно заколотилось. Не раздумывая больше ни минуты, он поспешил к покоям старшей королевской дочери, соображая на ходу, какими словами уговорить её последовать за матерью в Венсен и, не объясняя причин, заставить не покидать Изабо ни при каких обстоятельствах, даже если этого потребует сам король.
* * *
Дней десять после отъезда королевы Великий управляющий двора выдерживал натиск настырного шевалье и изворачивался, как мог, объясняя, почему приказ о его назначении до сих пор не подписан. На одиннадцатый день пришло долгожданное письмо от королевы…
Видимо, её величество сильно заскучала. При явном желании быть осторожной, она, все-таки допустила в короткой записке несколько досадных оговорок, которые заставили Бернара д'Арманьяк, впервые за последние полгода, широко улыбнуться.
– Вот теперь пора! – воскликнул он, бережно пряча на груди бумагу, исписанную королевой.
Всё дальнейшее напоминало бой без неожиданностей, по всем правилам воинского искусства, когда исход ясен уже до начала по одному тому, как расставлены войска, и какова их численность…
Далёкий от дурных мыслей шевалье де Бурдон долго не мог понять, чего от него хочет присланный коннетаблем Танги дю Шастель. С высокомерием не очень умного человека он требовал почтения к своей персоне, все ещё пребывая в иллюзорном заблуждении, что королева своим всемогуществом его защитит. Но мессир Танги совершенно его уничтожил, показав приказ об аресте, подписанный королем.
Изабо тоже никак не хотела верить… Рыцарь Дюпюи, которого коннетабль прислал в качестве её тюремщика предъявил все нужные бумаги, в том числе и отдельное указание его величества отвезти Изабо в Тур, где и содержать под арестом до конца следствия. Но, даже видя, как перепуганные служанки собирают её вещи, даже садясь в карету без гербов и украшений, с одной только дочерью и без единой фрейлины, королева продолжала надменно заверять, что Арманьяк перестарался, и очень скоро безумный король переменит свое решение, а коннетаблю придётся за все ответить…
До самого Тура она сидела в карете очень прямо, не шевелясь, и без отрыва смотрела за окно широко раскрытыми неподвижными глазами. К месту своего заточения проследовала с гордо вскинутой головой, и только брезгливо поморщилась, заметив перебегающую пустой зал крысу. Но, когда Дюпюи распахнул перед ней дверь сыроватой, не обустроенной комнаты, Изабо вдруг побледнела и пошатнулась.
Вид жёсткой лежанки в углу сказал ей яснее самого жёстокого приговора, что всё кончено! Не будет больше ни жарких ночей в объятиях красавца шевалье, ни юности, ни обманчивой иллюзии вечного любовного восторга – ни-че-го! И самого шевалье де Бурдона тоже никогда больше не будет, ни в её жизни, ни на этом свете.
