за лодкой.
Всё, исчез.
Я вышел из орно, использовал газету по её назначению, надел штаны и вернулся к костру.
Солнце, наконец, зашло. Скоро окончательно стемнеет, мы попробуем поймать тайменя и можно укладываться спать. Завтра с утра ещё хариуса половить и можно плыть домой.
Тайменя взять не удалось. Не пришёл. Может, и к лучшему — уж очень красивая и большая рыба, в рост человека, я видел фото. Как-то жалко такую убивать, мы же не голодные, в конце концов. С другой стороны, интересный был бы опыт. Наверное.
Про встречу с тигром я рассказывать не стал. Незачем. Даже прадеду не рассказал, хотя ему почему-то хотелось рассказать больше всего. Но вместо этого за день до нашего отъезда в Москву я спросил:
— Деда, а прабабушка Устинья с рождения немая?
— Нет. Говорила до двадцати лет.
— Что случилось?
— Белоказаки случились в её селе, в двадцать первом году, семёновцы. Слыхал о таких?
— Слыхал.
— Ну вот. Снасильничали её, едва жива осталась. С тех пор не говорит, и детей рожать не может. Она ведь моложе меня на двадцать лет. Никто её замуж не брал. Кому нужна немая, да ещё и бесплодная? Я взял. С тех пор и живём вместе, полвека уже. Почему спрашиваешь?
— Могу попробовать её вылечить. Но обещаю, что получится, но попробовать можно. Если вы оба не против, конечно.
Прадед внимательно посмотрел на меня. Я спокойно встретил его взгляд.
— Да, — сказал он. — Божий дар в тебе есть, внука. И немалый. Сейчас спросим.
Когда Устинья узнала, чего мы хотим, из её глаз побежали слёзы, она закивала и улыбнулась жалобной улыбкой, от которой у меня замерло сердце. Создатель, как же она настрадалась… И не нашлось ни одного психиатра на весь Советский Союз, который мог бы попробовать её вылечить? Тот же лечебный гипноз земные врачи давно используют. Впрочем, о чём я, тут и сегодня на всю округу один фельдшер; случись что серьёзное, надо в Хабаровск ехать, а уж пятьдесят лет назад, когда Гражданская только-только закончилась, и народ душили разруха и голод, не до психиатров было. Да и потом, когда только-только немного пришли в себя, — новая война, ещё страшнее прежней, и снова нужно было выживать и сберегать семью, потому что мой дед ушёл на фронт, и бабушка с маленькими дядей Геной, Рюриком и моей мамой осталась одна.
Убирать воспоминание о белоказаках из памяти Устиньи я не стал. Пусть помнит — это её воспоминание, хоть и страшное. Но вот сделать его не таким страшным, а просто тем, что случилось давным-давно, более пятидесяти лет назад красные победили те люди которые сделали с тобой это давно умерли их нет на свете мы все живём в советской большой красивой и стране а скоро страна станет ещё краше мы будем жить ещё лучше я тебе это обещаю прабабушка Устинья хоть я и не кровный твой правнук но я тебя люблю и хочу чтобы ты снова говорила мы все хотим ты сама этого хочешь я это знаю так говори говори родная начинай говорить сразу как только проснёшься а проснёшься ты утром в прекрасном настроении отдохнувшей умоешься и спросишь меня что я хочу на завтрак варёные яйца или хлеб с мёдом и молоком.
Устинья уснула.
Мы с прадедом вышли из избы, присели на завалинке.
— Если получится, — сказал прадед, — век тебе буду благодарен, внука.
— Брось, деда, — ответил я. — Это мы все должны быть тебе благодарны за жизнь.
На утро прабабушка Устинья заговорила, чем привела в радостное изумление всё село. Спасибо прадеду и самой Устинье, они не стали распространяться, кто настоящий виновник этого чуда. Проснулась, мол, и заговорила.
— Не зря мы Божьей Матери молились всю жизнь, — рассказывал прадед. — Излечила, заступница! — и он истово крестился на восток, поскольку в Среднехорске не имелось даже завалящей часовенки.
Народ чесал в затылке. Верить в заступничество Богородицы могли себе позволить только старики. Остальным оставалось признать удивительный факт, проводить московских гостей и снова жить обычной жизнью.
До посёлка Хор добирались на моторках, — глиссер встал на серьёзный ремонт, и Петрович не обещал рейсов раньше, чем через три-четыре дня. Ничего, дошли нормально. Попрощались с дядьями, и поезд с паровозом вскоре доставил нас в Хабаровск, оттуда мы вылетели в Москву на уже знакомом Ту-114.
Поскольку мы летели на запад, за солнцем, то прилетели в Москву ночью.
В аэропорту нас ждали три чёрные «волги» с охраной. Это меня удивило, потому что, как я думал, вполне хватило бы и двух, но мало ли. В конце концов, мой статус растёт. Эдак, скоро кортеж будет всюду сопровождать. С мотоциклистами. Нет, на фиг, никаких кортежей, не дождётесь.
Хотел сесть в одну машину с мамой, папой и Ленкой, но меня вежливо попросили сесть в другую.
— Извините, Сергей Петрович, — объяснил коротко стриженный широкоплечий и светлоглазый товарищ лет сорока в ладно сидящем итальянском костюме и при галстуке. — Протокол безопасности поменялся. Товарищ полковник, Надежда Викторовна и ваша сестра Лена поедут на другой машине и по другому маршруту. В мире неспокойно, Леонид Ильич велел усилить контроль. Поэтому и охрану сменим. Борис с Антоном с вами две недели уже, у них внимание притупилось. Пусть отдохнут.
Не знаю, что меня насторожило. Возможно, фраза светлоглазого о том, что в мире неспокойно и упоминание Брежнева. В мире всегда неспокойно, а Леонид Ильич всегда за усиление всяческого контроля. А тут ещё и разные маршруты… Или, пока мы отдыхали в тайге, что-то случилось, о чём я не знаю? Очень странно. И ещё. Светлоглазый не представился. Это уже не просто странно, это вопиюще странно.
Я вошёл в орно, посмотрел на ауру светлоглазого.
Он врал. Врал и боялся.
— Хорошо, — сказал я. — Подождите одну минуту.
Расклад был такой. Три машины с водителями и четырьмя охранниками в них. Светлоглазый передо мной. Моя охрана — за мной. Дальше
