Сигара раскочегарилась. Литвак посмотрел вдоль ее ствола, заглянул в странные мозаичные глаза, золотые с зеленым. Отличная сигара. Все отлично.
– Зажгите, – сказал Шпильман. Он вложил зажигалку в руку Литвака. – Зажгите свечу, ребе Литвак. Без молитв. Не надо ничего делать, ничего ощущать, переживать. Просто зажгите.
Под плеск потока покидающей мир логики Шпильман сунул руку в карман литваковского пиджака, вытащил стакан с парафином и фитилем. Для этого фокуса Литвак подыскать никакого объяснения не смог. Он взял свечу у Шпильмана, поставил ее на стол. Колесико он провернул подушечкой большого пальца. На плече тепло мягкой ребячьей ладони. Кулак его сердца начал разжиматься так, как будто он вошел наконец в дом. где можно жить. Потрясающее ощущение. Рот Литвака открылся.
– Нет, – произнес он голосом, в котором, против его ожидания, угадывалось что-то человеческое.
Он защелкнул зажигалку и сбросил руку Шпильмана с такой силой, что тот потерял равновесие, споткнулся, упал, ударившись головой о металлическую полку. Свеча грохнулась на пол. Стакан разлетелся на три больших осколка. Парафиновый цилиндр раскололся по длине надвое, обнажив фитиль.
– Не хочу, – прохрипел Литвак. – Еще не готов.
Но, посмотрев на распростертого на полу Шпильмана, из правого виска которого текла кровь, он понял, что уже опоздал.
Едва Литвак кладет перо, как снаружи взбухает опереточный переполох. Ругань, звон стекла, кто-то гулко ухнул. В комнату прогулочным шагом входит Берко Шемец, подмышкою зажав арбуз головы Голда. Весь остальной Голд тащится за Шемецем, взрывая ковер каблуками. Дверь Берко за собой захлопывает. Шолем его, зажатый в руке, компасной стрелкой ищет Северный магнитный полюс в лице Альтера Литвака. Джинсы и рубаха Берко заляпаны географическим узором крови Герца. Берко молчит, за него вещает голова Голда.
– Кровью срать будешь! Сгниешь Иовом!
Берко дает Голду рассмотреть выходную дырочку ствола своего шолема, и тот смолкает. Ствол тотчас снова ищет широкую грудь Литвака.
– Берко, – обращается к напарнику Ландсман. – С ума сошел?
Берко смотрит на Ландсмана как на обузу. Он открывает рот, ничего не сказав, снова закрывает. Кажется, он хочет произнести какую-то формулу, заклинание, способное расцепить связь времен, рассыпать мироздание. Или способное не дать рассыпаться ему самому.
– Этот жид, – выплевывает он и добавляет тише, с хрипотцой: – Моя матушка…
Вроде Ландсман видел когда-то фото мадам Лори Джо «Медведь». Жгучая брюнетка, розоватые очки, улыбка весьма нахальная… Но эта женщина для него даже не призрак. Берко много рассказывал о своей индейской жизни. Баскетбол, охота на котиков, пьянки, дядья, Вилли Дик, человеческое ухо на столе… Но о матери вроде ни разу не вспоминал. Как будто цена за его обращение. Героический акт забвения. Недостаток воображения – грех для шамеса более непростительный, чем вылазка в горячее место без поддержки. Или тот же грех в иной форме.
– Да-да, – соглашается Ландсман, делая поспешный шаг навстречу Берко. – Гад, конечно. Стоит его кокнуть.
– Берко, у тебя двое малышей, – напоминает Бина официальным тоном. – У тебя Эстер-Малке. У тебя будущее, о котором нельзя забывать.
– Хрен, – пытается прохрипеть Голд из подмышки Берко, но у него плохо получается. Голд скребет ногами, пытается получить опору, но это у него получается еще хуже.
Не отрывая взгляда от Берко, Литвак что-то пишет.
– Что он сказал? – спрашивает Берко.
Нет здесь будущего для евреев
– Знаем, знаем. Слышали, – отмахивается Ландсман. Он сгребает блокнот и ручку, перекидывается на последнюю страницу, печатает по-американски:
НЕ БУДЬ ИДИОТОМ! ВЕДЕШЬ СЕБЯ ХУЖЕ, ЧЕМ Я.
Вырвав листок, сует его под нос Берко. Блокнот и ручку кидает обратно Литваку. Этот аргумент Берко, кажется, убеждает. Он выпускает посиневшего Голда, тот падает на ковер.
– Он убил твою сестру, Меир.
– Я пока не знаю, – говорит Ландсман и поворачивается к Литваку: – Убил?
Литвак отрицательно поводит головой и принимается что-то строчить, но в это время из-за двери доносится дружный вопль. Неудержимый, но вполне осознанный порыв. Что-то эпохальное с телеэкрана. Футбольный мяч влетел в верхний угол ворот. Сексапильная девица на пляже выскочила из бюстгальтера. Тут же аналогичный вопль доносится сквозь открытое окно откуда-то по соседству. Вопль многократно повторяется и варьируется. Орут Гарькавы и Нахтазиль. Литвак улыбается и откладывает ручку и блокнот, как будто сказать ему больше нечего. Как будто все его признания вели лишь к этому моменту. Голд ползет к двери, открывает ее, встает на ноги и печатает шаг в соседнюю комнату. Бина подходит к Берко, протягивает к нему руку ладонью кверху. Берко чуть колеблется, затем опускает на ее ладонь свой пистолет.
В соседней комнате обнимаются, роняют слезы радости, роняют кипульки с макушек. На большом телевизионном экране Ландсман видит изображение, которое украсит первые полосы всех газет мира. По всему городу руки верных будут приклеивать и прикнопливать эти изображения к стенам, перегородкам, дверям, окнам, ветровым стеклам. Мгновенно появятся постеры с этим изображением, два на три фута, пожалуйста. Верхушка холма в Иерусалиме с аллеями и домами. Плоскость камня. Обожженные зазубрины рухнувшей кладки. Громадный столб грязного дыма. А по низу голубыми буквами: «ДОЖДАЛИСЬ!» От $10 до $ 12.95.
– Бог мой! Что они делают? Что они сделали?
Много путающего для Ландсмана в этом кадре на телевизионном экране, но самое шокирующее – что евреи из Ситки произвели некоторые действия над объектом, находящимся в восьми тысячах миль. Нарушение фундаментальных физических законов эмоциональной механики. В Ситке пространство-время претерпевают странные трансформации, и еврей, протянув верхнюю конечность в произвольном направлении, непременно уткнется в собственный анус. Носом.
– А как же Мендель?
– Полагаю, они уже не могли повернуть назад. Полагаю, рванулись без него вперед.
С любой точки зрения нелогично Ландсману печалиться о Менделе. Все на свете теперь происходит без Менделя.
Минуту-другую Бина наблюдает за молодыми людьми, сложа руки, на лице ни выраженьица, разве что в уголках глаз мельтешит нечто невнятное.
Взгляд Бины напоминает Ландсману приглашение на обручение одной из ее подруг. Жених подруги был мексиканец, и вся пирушка прошла под знаком Синко де Майо. К дереву во дворе подвесили картонного пингвина. Детям завязали глаза, вооружили их палками и напустили на пингвина – колотить животное до тех пор, пока не отдаст того, что спрятано внутри. Дети лупили воздух с присущей им звериной свирепостью, пока из пингвина не посыпались ирискика рамельки в бумажных обертках, вроде тех, что достают из запыленных недр сумок бабки-тетушки, навещая своих родичей-потомков. Сыпался конфетный град, дети радостно бесновались, Бина наблюдала, сложив руки под грудями и гофрируя уголки глаз.
Она возвращает Берко шолем и достает свой.
– Заткнуться! – командует она и сразу же энергичней, по-американски: – Shut the fuck up!
У некоторых из молодых людей в руках мобильники, они пытаются дозвониться до родни и знакомых, но ведь и все остальные евреи Ситки пытаются! Молодые люди суют друг другу экраны своих шойферов с индикацией сбоя. Сеть рухнула, трансляторы не справляются с лавиной звонков. Бина подходит к телевизору, пинает натянутый шнур. Вилка выскакивает из розетки. Телевизор вздыхает. Какое-то темное топливо из заправочных танков молодых людей мгновенно испаряется, они сбоят, идут юзом, тормозят…
– Все арестованы, – негромко произносит Бина, став центром внимания. – Всем лицом к стене. руки на стену. Меир!
Ландсман обхлопывает всех по очереди, до самых лодыжек, жестами дотошного закройщика. С шести молодых господ собрал он жатву из восьми ручных огнестрельных механизмов и двух дорогих охотничьих ножей. Покончив с досмотром, он предлагает молодым людям занять сидячие места. Третий осматриваемый вернул ему «беретту», полученную Ландсманом от Берко перед походом в Якови. Он демонстрирует находку Берко.
– Прелесть моя, – изрекает Берко, не опуская своего большого шолема.
Трое молодых людей устраиваются на диване, двое в креслах, один вытягивает из ниши стул. Выглядят они полными лопухами, оставленными в арьергарде, в обозе. Все уставились на дверь в комнату Литвака, как будто ожидая указаний. Дверь закрыта. Бина открывает ее, толкает ногой, смотрит внутрь, осматривается.
– Меир, Берко.
Штора дребезжит на ветру. Дверь санузла нараспашку, там темно. Альтер Литвак исчез.
Ни в шкафу, ни в душевом отсеке. Бина вздергивает штору. Раздвижная стеклянная дверь открыта, как раз позволяет войти и выйти. Они вылезают на крышу, оглядываются, шарят за запертой надстройкой системы кондиционирования воздуха, обходят водонапорный бак, влезают под брезент, берегущий от осадков складные летние стулья. Выглядывают за карнизы. Размазанный по асфальту силуэт Литвака отсутствует. Возвращаются в пентхаус отеля «Блэкпул».
