и «Есть ли у вас ощущение действия воли извне, управляющей вашим душевным процессом?» я чуток напряглась. Но виду не подала.
Так что всё прошло довольно гладенько.
После обследования был обед, давали рассольник и ячневую кашу с котлетой. И ещё компот с булочкой. Еда была неожиданно вкусная. Я вспомнила еду в государственных больницах в моем времени и вздохнула. Приоритет явно был за этим временем.
Мои соседки вернулись к обеду. Одна, молодая совсем женщина, лет двадцати была с диагнозом «послеродовая депрессия», её периодически, раз в полгода, здесь лечили уколами. Звали её Татьяна. Она была молчалива и задумчива. На вопросы почти не отвечала. Просто сидела. Если ей говорили делать что-то — делала. Если не говорили — просто сидела.
Вторая была сухонькая старушка в белом платочке, божий одуванчик, зато очень разговорчивая. У неё было какое-то старческое расстройство, и она тоже периодически здесь проходила лечение. Звали её Серафима Григорьевна.
Так что новичком была только я.
После обеда был «тихий час», затем полагалась прогулка.
Мы с Серафимой Григорьевной вышли в тесноватый палисадничек, огороженный очень высоким забором. В палисадничке росли чахлые деревья, в основном вишни и старые тополя. На затоптанной клумбе, вместо цветов, были только одуванчики и кое-где торчали пучки глухой крапивы.
Мы чинно прошлись по посыпанной песком дорожке, и Серафима Григорьевна показывала поочерёдно на гуляющих пациентов и тихим голосом сообщала у кого какой диагноз и всю биографию подробно. Периодически на глаза попадался дюжий санитар, по виду — старший брат майора Айсберг. Внешне он напоминал орка, только без секиры. Очевидно, он следил здесь за порядком.
— А вот это Вася. Он из деревни Калиновка, — показала на тщедушного мужичка, который робко жался на лавочке, словоохотливая соседка, — он как-то с библиотекаршей кобелился, а его жена застала и сильно побила его. С тех пор он тут раз в полгода лечится. Совсем никудышный стал, всё забывает и всего боится. Особенно женщин.
Я с уважением подумала о супруге любвеобильного Васи и вспомнила, как Будяк возлежал на Нинке. Настроение испортилось. Мне больше не хотелось гулять, но по графику было ещё целых пятнадцать минут. Пришлось медленно нарезать круги и слушать болтовню Серафимы Григорьевны:
— А это Степанида, — старушка указала на крепенькую приземистую бабёнку, лет сорока пяти, — она так-то нормальная, работала в сельпо в Громовке и проворовалась. Там большая недостача была. Так она сюда как-то устроилась, чтобы не посадили её.
Степанида стояла у забора и о чём-то думала, не замечая ничего вокруг.
— Тьху, симулянтка проклятая! — Серафима Григорьевна сердито сплюнула.
Серафима услышала своё имя и вздрогнула. Она посмотрела на нас вопросительно, но мы пошли дальше.
— А это Валерочка, — внезапно ткнула пальцем Серафима Григорьевна в окруженного хихикающими санитарками бородатого мужичка в больничном халате. –Валерий — творческий человек, великий музыкант и артист. Наша местная знаменитость. Говорят, сам Кобзон позавидовал его таланту и наговорил руководству про него ужасных вещей. А Валерочка всё так близко к сердцу принял. И больше не может петь. И поэтому теперь он здесь. Бедняжка…
С любопытством я обернулась посмотреть на бедняжку и остолбенела — это был Горшков личной персоной!
Твою мать! Кобзон ему позавидовал!
После прогулки были еще две процедуры, правда недолго. Но умаялась я знатно. Не столько физически, сколько морально. А до вечера ещё ого-го времени. В палате я больше оставаться не могла — Серафима Григорьевна уже задолбала своей болтовней. Просто какой-то поток сознания. Я вышла на открытую веранду, которая летом служила ещё и дополнительным вестибюлем с функцией игровой комнаты. Мне позарез нужно было вдохнуть хоть чуток воздуха и побыть хоть немного в тишине. Не могу здесь больше! Давит на меня вся эта обстановка!
И как только врачи выдерживают этот постоянный гнёт сумасшествия и сами не сходят с ума?!
Хотя, глядя на большинство докторов в этом заведении, я уже отказывалась понимать, кто из них серьёзнее болен — пациенты или врачи.
Я медленно подошла к затянутой металлической решетке, выкрашенной, как и всё здесь, тёмно-синей масляной краской, и вдохнула свежий воздух из пожухлого от недосмотра палисадника.
Внезапно за моей спиной раздался звук.
Я обернулась и обомлела — на меня смотрело какое-то страшное существо. Рот его кривился в беззвучном крике.
— Тварь! — прохрипело существо. — Ты тварь!
По всей видимости это была-таки женщина. Она тяжело привстала из-за стола и протянула толстые скрюченные пальцы в мою сторону, и я увидела, что на ней женский больничный халат, безразмерный и застиранный.
— Это моё! Отдай!
Я с жалостью посмотрела на её опухшее мертвенно-бледное лицо, узкие глазки-щёлочки, необъятное рыхлое тело, под полтора центнера, сальные спутанные волосёнки.
— Мерзкая тварь! — хрипела она, вращая выпученными глазами. Её рот распахнулся в страшном оскале. — Отдай моё!
Я аж содрогнулась. И принялась оглядываться, где там санитары? Это ж надо было так попасть — нарвалась на буйную.
Стало страшно, вдруг она сейчас бросится и нападёт, а я ничего не смогу сделать с такой-то тушей, да ещё и безумной.
Как назло, вестибюль был пуст. И в прилегающем коридоре тоже было тихо.
— Тише, тише, всё хорошо… всё хорошо, — попыталась мягким обволакивающим голосом успокоить несчастную сумасшедшую я. — Хочешь конфетку?
Я вытащила конфету в яркой обёртке и покрутила перед носом женщины:
— На. Бери! — я толкнула конфету и та, проехав по накрытому клеёнкой столу, докатилась до неё. — Вкусно! Ням-ням!
— Откупиться хочешь? — опять прохрипела страшная женщина, зло смахнув конфету на пол, и показала мне кукиш. — Не выйдет! Оно моё!
— Успокойся, — пролепетала я, осознав, что в глазах существа плескался разум пополам с такой ненавистью, что волосы у меня невольно встали дыбом.
— Что твоё? — тянула время я, шаря взглядом по сторонам, может, хоть что-то найду отбиться.
— Отдай моё тело, тварь! Лида — это я, а не ты! Я!
С вами был Цокольный этаж, на котором есть книги. Ищущий да обрящет!
Понравилась книга?
Наградите автора лайком и донатом:
Конторщица-3
