Ознакомительная версия.
Я понимаю, что это очень странные и неподходящие стихи, особенно для четырнадцатилетней девочки, и для девяносто третьего года, но на то и расчёт был. И он оправдался.
Через месяц ко мне в комнату ворвалась недружелюбно настроенная мама, и сопроводив свой вопрос увесистой пиздюлиной, поинтересовалась:
— Ты случаем не сдурела, дочушка? Без какого такого мужчины тебе хреновато живётся, а? Отвечай, позорище нашей благородной и дружной семьи!
При этом она тыкала в моё лицо «Московским Комсомольцем», и я возрадовалась:
— Ты хочешь сказать, моё объявление напечатали в газете?! НАПЕЧАТАЛИ В ГАЗЕТЕ??!!
— Да!!! — Тоже завопила мама, и ещё раз больно стукнула меня свёрнутой в трубочку свежей прессой. — Хорошо, что ты не додумалась фамилию свою указать, и адрес домашний, интердевочка сраная! Хоспадя, позор-то какой…
Мама ещё долго обзывалась, и тыкала меня носом в моё объявление, как обосравшегося пекинеса, а мне было всё равно. Ведь мой нерукотворный стих напечатали в ГАЗЕТЕ! И даже заменили слово «хуевато» на «хреновато». И это главное. А мама… Что мама? Неприятность эту мы переживём.
…Через две недели я, с мамой вместе, отправилась в редакцию газеты «Московский Комсомолец», чтоб забрать отзывы на мой крик души. Мне был необходим мамин паспорт, а маме было необходимо посмотреть, чо мне там написали озабоченные мужчины. На том и порешили. Из здания редакции я вышла, прижимая к груди пачку писем. Мы с мамой тут же сели на лавочку в какой-то подворотне, и пересчитали конверты. Их было тридцать восемь штук.
— Наверняка, это старики-извращенцы. — Бубнила мама, глядя, как я зубами вскрываю письма. — Вот увидишь. Щас они тебе будут предлагать приехать к ним в гости, и посмотреть на живую обезьянку. А ты ж, дура, и поведёшься! Дай сюда эту развратную писульку!
— А вот фигу! — Я ловко увернулась от маминых заботливых рук, и вскрыла первый конверт.
«Здравствуй, Лидунчик! Я прочитал твои стихи, и очень обрадовался. Я тоже люблю писать стихи, представляешь? Я пишу их с пяти лет уже. Вот один из них:
Любите природу, а именно — лес, ведь делает он миллионы чудес, поймите, меня поражает одно: Ну как вам не ясно, что лес — существо? Да-да, существо, и поймите, живое, ведь кто вас в дороге укроет от зноя? Давайте проявим свою доброту, давайте не будем губить красоту! Вот такой стих. Правда, красивый? Жду ответа, Тахир Минажетдинов, 15 лет». Я хрюкнула, и отдала письмо маме. Мама перечитала его трижды, и просветлела лицом:
— Вот какой хороший мальчик этот Тахир. Природу любит, стихи сочиняет. Позвони ему. А остальные письма выброси. Я прижала к себе конверты:
— Что-то, мать, кажется мне, что этот поэт малость на голову приболевший. Ну его в жопу. Надо остальное читать. Распечатываю второе письмо: «Привет, Лидунчик! У меня нет времени писать тебе письма, лучше сразу позвони. Это мой домашний номер. Звони строго с семи до девяти вечера, а то у меня жена дома. Уже люблю тебя, Юра».
— Какой аморальный козёл! — Ахнула моя мама. — Изменщик и кобель. Клюнул на маленькую девочку! Там его адрес есть? Надо в милицию позвонить срочно. Пусть они его на пятнадцать суток посадят, пидораса!
— Педофила. — Поправила я маму, а она покраснела, и отвернулась.
— И педофила тоже. Что там дальше?
А дальше были письма от трёх Дмитриев, от пяти Михаилов, от одного Володи, и от кучи людей с трудновыговариваемыми именами типа Шарапутдин Муртазалиев. И всем им очень понравилась я и мои стихи. И все они вожделели меня увидеть. Я сердцем чувствовала: среди них обязательно найдётся голубоглазый брюнет в варёнках, и мы с ним непременно сходим в субботу на «Лисёнка Вука», и не в девять утра, как с нищеёбом Зайкиным, а в полдень, как взрослые люди. А может, мы даже кино индийское посмотрим, за пятнадцать целковых.
Домой я неслась как Икар, по пути придумывая пламенную и непринуждённую речь, которую я щас буду толкать по телефону выбранным мной мужчинам. За мной, не отставая ни на шаг, неслась моя мама, и грозно дышала мне в спину:
— Не вздумай с ними встречаться! Наверняка они тебе предложат посмотреть на живую обезьянку, и обманут!
Моя дорогая наивная мама… Я не могла тебе сказать в лицо, что я давно не боюсь увидеть живую обезьянку, потому что уже три раза видела живой хуй на чёрно-белой порнографической карте, дома у Янки Гущиной. Поэтому я была просто обязана встретиться хотя бы с двумя Димами и парочкой Михаилов!
…К встрече я готовилась тщательно. Я выкрала у мамы колготки в сеточку, а у папы — его одеколон «Шипр». Затем густо накрасилась, нарисовала над губой чувственную родинку, и водрузила на голову мамин парик. Был у моей мамы такой идиотский блондинистый парик. Она его натягивала на трёхлитровую банку, и накручивала на бигуди. Носила она его зимой вместо шапки, а летом прятала банку с париком на антресоли. Чтоб дочери не спиздили. А дочери его, конечно, спиздили. Десятилетняя сестра тоже приняла участие в ограблении века, получив за молчание полкило конфет «Лимончики» и подсрачник.
На свидание я пришла на полчаса раньше, и сидела на лавочке в метро, украдкой почёсывая голову под париканом и надувая огромные розовые пузыри из жвачки. Этим искусством я овладела недавно, и чрезвычайно своим достижением гордилась.
Ровно в час дня ко мне подошёл сутулый гуимплен в клетчатых брюках, и спросил:
— Ты — Лида?
Я подняла голову, и ухватила за чёлку сползающий с головы парик:
— А ты — Миша?
— Да. — Обрадовался квазимодо, и вручил мне три чахлые ромашки. — Это тебе.
— Спасибо. А куда мы пойдём? — Беру ромашки, и понимаю, что надо уже придумать какую-нить жалостливую историю про внезапный понос, чтобы беспалева убежать домой, и назначить встречу одному из Дмитриев.
— Мы пойдём с тобой в Политехнический музей, Лида. Там мы немного полюбуемся на паровую машину. Затем мы поедем с тобой к Мавзолею, и посмотрим на труп вождя, а после…
Я посмотрела на ромашки, потом на Мишу, потом на его штаны, и стянула с головы парик:
— Миша, я должна тебе признаться. Я не Лида. Я Лидина подружка Света. Мы тебя наебали. Ты уж извини. А ещё у меня понос. Прости. Что там ответил Миша — я уже не слышала, потому что на предельной скорости съебалась из метро. Парик не принёс мне щастья и осуществления моей мечты. Поэтому на второе свидание я пошла уже без парика, и на всякий случай без трусов. Зато в маминой прозрачной кофте, и в мамином лифчике, набитым марлей и папиными носками. Сиськи получились выдающегося четвёртого размера, и палил меня только папин серый носок, который периодически норовил выпасть из муляжа левой груди. Юбку я надевать тоже не стала, потому что мамина кофта всё равно доходила мне до колен. Колготки в сеточку и папин одеколон довершили мой образ, и я отправилась покорять Диму с Мосфильмовской улицы.
Ознакомительная версия.
