На холме, у воткнутого в землю знамени, у остывших пушек, наведенных на остатки ворот, стояли двое.
Один из людей был закован в дорогой кастильский панцирь. Матовый, покрытый золотой чеканкой шлем скрывал половину лица, оставляя снаружи только короткую неровно подстриженную бородку и орлиный профиль носа. Человек нервно теребил перевязь, поигрывая окровавленной толедской рапирой.
Второй человек был связан.
Светловолосый, с бледной, отливающей синевой кожей пленник не походил на тех, кто сложил свои головы, защищая селение. И он, действительно, не был одним из них.
Испанец недовольно сипел:
– Семь фунтов золота! Только семь! А должны быть горы, сундуки богатств. Для кого ты бережешь свои сокровища, Моксо?
Пленник встряхнул головой. По уголку его губ текла струйка крови, тело покрывали синяки, а на боку алела свежая незатянутая рана, около которой вились десятки мух. Каждый из них говорил на своем языке, но чудесным образом сказанные слова становились понятны для обоих.
– Ты ошибаешься, дон Хуан. Я – не Моксо, а здесь – не то место, которое ты ищешь.
Испанец без замаха ударил тыльной стороной рапиры по ране пленника. Тот взвыл.
– Не думай, что можешь обмануть тех, кто пришел к тебе с именем Господа нашего на устах. Я отмечен Им, и я вижу все твои думы, язычник, чую все твои замыслы, – Хуан Понсе де Леон, губернатор Пуэрто-Рико и конкистадор милостью Божьей, истово перекрестился. – Я буду идти по пятам твоего богопроклятого народа, находить и истреблять его, где бы вы ни находились. Отыскивать и жечь ваши города и деревни, селения и храмы. Ибо я не один в этом пути – за руку меня ведет тот, кто выше каждого из смертных, кто повелевает судьбами мира и кто даст мне после моей смерти то, что заслужил я своей жизнью. Он дал мне эти цветущие земли, которые я нарек Флоридой, в честь светлого праздника Пасхи. Он дал мне твою жизнь, Моксо, чтобы я протянул тебе руку спасения из бездны ада.
Пленник захрипел:
– Ты говоришь о своем Боге, воин?
Дон Хуан улыбнулся связанному невольнику, как отец улыбается грамотным речам из уст нерадивого сына.
– Если Ему будет угодно, он станет Богом и для тебя, нечестивец. И тогда у твоей души появиться шанс на царствие небесное, а не геенну огненную.
Испанец склонился ниже:
– Где остальные люди твоего племени?
Пленник удивленно повел плечами:
– Откуда… – его взгляд скользнул за спину собеседника, на шатры лагеря.
Около одного из них стояли двое монахов в коричневых балахонах. Капюшоны нависали надо лбами священнослужителей, закрывая большую часть лица. Руки миссионеров перебирали бусины четок, губы шептали молитвы.
– Ах да… Конечно… куда же без них, – пленник попробовал усмехнуться и скривился от боли. – Ты ошибаешься, дон Хуан. Я не…
Испанец снова ударил без замаха. Пленник зашипел от выкручивающей тело боли.
– Не ври, язычник. Не меня обмануть пытаешься – перед Господом нашим лжу возводишь. Не будет тебе спасения. Ни тебе, ни народу твоему, – он возвел очи вверх. – Ибо сказано мне: "Приди и корчуй семена злые, очищая землю для посевов праведных".
Пленник не слышал речь конкистадора – он скрутился на земле, замерев в беспамятстве.
Губернатор скрипнул зубами, сплюнул, перекрестился и пошел к лагерю. Из его недр к знамени и пушкам уже спешили вернувшиеся с грабежа солдаты.
Тело пленника тут же окружили. Каждому хотелось посмотреть на необычного язычника, ликом и кожей походившего на выходцев из благословенной Европы. Захваченные краснокожие почитали его за живого Бога, но колдовство белокожего слабо помогло проклятому племени. С именем истинного Господа всех язычников посекли в одной короткой яростной схватке.
За спинами солдат послышалось деликатное покашливание. Толпа раздвинулась, пропуская внутрь двух монахов.
Священнослужители склонились над телом. Говорили они на латыни, отчего стоявшим рядом казалось, что монахи читают молитвы. Но, как и в случае с губернатором, речь пришедших становилась понятна пленнику, как и его ответы им.
– Тебе предлагали решить все добром, Моксо.
– Вы обманули меня…
Лицо монаха окаменело:
– В чем? В том, что дали твоему народу возможность выжить? Или когда предупреждали тебя о том, что помощь макеро, приговоренным, подпишет и тебе смертный приговор?
– Мы не виноваты, что родились такими.
Монах на мгновение умолк. Пленник упрямо тряс головою:
– Как я могу?
Инквизитор зашипел, сдерживая гнев:
– Они прогневили Старших. Перворожденные не терпят обид. Они мстят! И мстят жестоко! И наше счастье, что в гневе они не стирают род людской, а довольствуются теми, кто стал причиной недовольства.
Глаза пленника перескакивали с одного лица на другое.
– Вы же одни из нас? Почему вы на той стороне, а не со своими братьями?
Монахи переглянулись и недобро закачали головами.
Один из миссионеров встал во весь рост и повернулся к солдатам. Несколько негромких фраз, и толпа залитых кровью головорезов стайкой испуганных головастиков прыснула с холма.
Когда у пушек не осталось никого, кроме священнослужителей и пленника, более пожилой монах возложил руки на рану связанного.
– In nomine deus, in…
Пленник захрипел:
– Не строй из себя! Вы мизинца Его не стоите!
Но раненого никто не слушал. Руки монаха запылали жаром, губы шептали уже совсем другие, непривычные кастильскому уху словосочетания. Старый забытый халдейский напев глушил боль, останавливал воспаление, ускорял излечение. Рваные куски кожи ссыхались, превращаясь в тонкие струпья, отваливались, края раны сходились, обретая здоровый розовый цвет, крепчая и наливаясь силой.
По лбу старика побежали крупные капли пота, руки затряслись. Самого пленника тоже выворачивало. Если бы кто здесь мог замерить пульс и давление раненого, он бы пришел в ужас: сердце готовилось выпрыгнуть из груди.
Наконец, старик отвалился от тела больного. Того было не узнать: рана на боку затянулась, порезы и ушибы или исчезли или превратились в узенькие нити. Только лицо стало неестественно бледным.
Молодой миссионер помог старому встать на ноги. Чудо-лекарь, выложившийся нынче на полную, покачивался, но быстро приходил в себя.
Пока старик ловил ртом душный прелый воздух джунглей, его молодой собрат прильнул к распростертому телу пленника:
– Ты придешь в себя, Моксо. Завтра ты будешь полон сил. Не настолько, чтобы сбежать, но достаточно, чтобы рассказать нам все, – веки связанного дрогнули, показывая, что тот слышит речь.
