А обида почему-то пропала сама собой…
…"Прэдатор" был страшен. Он походил на какого-то головастого крылатого червя, белёсого и склизко-блестящего, совершенно не имеющего отношения к нашему миру. Кажется, не я один подумал что-то похожее, потому что, когда в обломках что-то скуляще скрипнуло и шевельнулось — шарахнулись в стороны все. И мелкие пацаны, и женщины, прибежавшие с молочной фермы, и мы, и казаки из конвоя Шевырёва, и сам Шевырёв.
— Да всё нормально, это камера! — крикнул учитель физики.
И мы увидели глаз.
Я не знаю, как вам это передать. Слов не хватает.
Антрацитово-чёрный, непроглядный, но в то же время какой-то рубиновый, большой, выпуклый, блестящий — глаз смотрел на нас из обломков. Неотрывно. У меня мурашки побежали по голыми рукам, плечам, спине. Я понял, что где-то — очень далеко — кто-то в чужой форме, сидя за пультом, видит нас всех. Меня — красного от загара, в драных джинсах и перепачканных навозом кирзачах. Сидящего на заду Шевырёва — он поскользнулся. Конвойцев с "егерями" в на ремнях. Детей, женщин. Всех видит. И ничуть нас не боится. Может, даже смеётся — вот они, эти русские. Дикари, решившие противостоять наши армиям… Сбили беспилотник и пляшут вокруг, как папуасы. Ну-ну…
Разве это — война, если мы даже не можем добраться до них?! Ведь те, кого убивают казаки и добровольцы "на линии" — это турки, грузины, наёмники со всего белого света. А как же эти?! Вот этот, который сейчас смотрит на нас через кроваво блестящий глаз объектива?!
— Они нас что, видят? — Шевырёв поднялся, отряхивая свои галифе с лампасом. Подобрал кубанку.
— Скорее всего — да, — ответил тот, полузнакомый мужик. — Тут даже записывающие устройства целы. Снимаем?
— Осторожней там, — буркнул Шевырёв. — Чего встали, станичники и прочие?! А ну — по работам! Живей! Все дела переделали, что ли?!
Народ стал расходиться, переговариваясь, что соседи (в смысле — в Отрадной) позавчера аж турецкий штурмовик завалили… а вот такого ещё никто не сбивал…
— Пошли, Ник, — толкнул меня в плечо Витька. Я кивнул.
И увидел Димку.
Опришко спустился ближе к камере, которую — соединённую пучком ярких проводов с какими-то ещё деталями — положили на вспаханную взрывом землю. Присел на корточки. Приблизил лицо к объективу камеры.
— Я тебя убью, — услышал я тихий, какой-то даже нежный и от этого особенно страшный голос Димки. — Ты слышишь меня, падаль? Не прячься. Я тебя найду и убью за моего батю. Жди.
Он встал и, не глядя на нас, прошёл мимо.
* * *
Тем вечером самозваная отдельная мотопланерная сотня Всекубанского Казачьего Войска, не значившаяся ни в каких реестрах и волевым порядком присвоившая себе название "Крылатая Сотня" — в полном составе собралась в старых ангарах аэроклуба.
Полный состав насчитывал тридцать одного человека, так что "сотня" оставалась лишь условным названием. Я уж не говорю, что, кроме меня и Витьки в её рядах были ещё двое "иногородних", записанных как "добровольцы" — отлично разбиравшийся в технике Ванька Тимкин и сын офицера горных стрелков Ромка Барсуков.
Тридцать один человек плюс девять пригодных к использованию парапланов.
Было жарко, даже душновато. В щели не задувало — снаружи стояла плотная, чёрно-звёздная южно-летняя ночь. Горел на этот раз не костёр — три керосиновых лампы, заправленных "самогоном". Мы сидели на ящиках вдоль стен и, если честно, впечатления боевого подразделения не производили. Казачата ещё так-сяк — по крайней мере, на них на всех были кубанки (и как у них не плавятся мозги?!). Но и из них полный камуфляж был только на четверых-пятерых. А уж мы-то и вообще…
А вот машины выглядели неожиданно солидно. Около каждой — два шлема, переделанных из мотоциклетных, глухие, в мирное время — мечта любого пацана. Подготовленный боекомплект: пороховые гранаты, сделанные из консервных банок, с тёрочными запалами-самоделками; разнокалиберные бутылки с "коктейлем" и пристёгнутыми охотничьими спичками; немецкие противотанковые гранаты, напоминавшие капли, повисшие на ручках; ракеты, сделанные из обрезков труб и снаряженные в самодельные кассеты… "Свирепый Карлсон" — ТХ-42 Макса Дижонова и Жорки Тезиева — был снаряжён блоком из шести ППШ, направленных вниз; кто-то где-то читал о такой штуке, использовавшейся во время Великой Отечественной, и ребята соорудили такую же из "некондиционных" ППШ (с разбитыми или отломанными прикладами) — нажал на спуск — и ППШ хором лупят вниз. Правда, при длинных очередях "Карлсона" начинало кидать так, как будто это был его живой тёзка, который увидел, как Малыш изменяет ему с домомучительницей…
Честно? Меня по-прежнему нет-нет, да и посещало ощущение, что всё это — сон. Игра какая-то. Даже увлекательная; ну не будем же мы, в самом деле, куда-то лететь, убивать людей (вот бред-то?!), рисковать быть убитыми… Чушь. Не может быть. Но вообще мне тут нравилось. Всё-таки — коллектив великая вещь. Витька Фальк отошёл от своей тормознутой обалделости. Кругом хорошие ребята… Посидим, на гитаре поиграем, пивка выпьем — и по домам.
Пивка не было. А вот гитар было две, и Тимка Задрыга (о господи, как хорошо, что я не казак — а ведь их целая семья с такой фамилией; вон он — Антон Задрыга, мой ровесник, брат Тимки, тоже тут сидит!) брякал по струнам и напевал себе, как ни в чём не бывало — будто и нет никакой войны; совершенно неказачее напевал:
— На стеклах, седых от пыли,
пиши имена,
Выкуривай за ночь пачку и жди эпилога.
Семь женщин тебя любили,
осталась одна, -
Она бесконечно просто зовется — Дорога.
А ей — то леса, то степи,
то черный остов
Заброшенного вокзала да годы иные.
Одни оставляли пепел
сожженных мостов,
А ты за собой оставил мосты разводные.
А после ты будешь плакать
слезами вовнутрь
О том, что другой дорогой полжизни протопал.
Душа твоя, как собака,
попросится в путь
По ржавым осенним листьям к утиным протокам…
Вздохнул кто-то… Мне тоже взгрустнулось, я подумал, что уже два дня не видел маму — ну что стоит дойти?! Тимка пел:
— Уставшие от скитаний
вагоны скользнут
С оборванных рельсов в небо и грянутся оземь…
Семь странных твоих свиданий,
семь верных разлук
Проводят тебя глазами в последнюю осень. (1.)
_________________________________________________________________________________________________________________
1. Стихи А. Земскова.
— Ладно, хватит, — Колька Радько поднялся, одёргивая "афганку". — Потом попоём, а сейчас… Короче, господа казаки и прочие… В общем, вот что, пацаны. На фронтах плохо, сводку вы читали сегодня. Но держимся. Они на части Россию порубили — а мы держимся, не сдаёмся. Вон как — за Уралом стоят, и Воронеж держится в блокаде, и Саратов, и туляки с брянцами, и от Петрозаводска их попёрли пинком под зад. и хохлы воюют, и Крым бьётся, и бульбаши сражаются, и греки с югами в горы ушли и бьют этих, как могут… В общем, бьёмся. Бьются, — поправился он. — А мы сидим и заборы чиним… — кто-то зафыркал. — А чего ждать? Пока турки придут, попользуются нашими мамками и сёстрами, а нам концы обкромсают и в Эмираты продадут? У них не заржавеет. Вон, абхазы с осетинами отступали вчера по дороге, такое рассказывали — да вы и сами слышали…
