Кто эти “мы”, Агафонкин рассказал потом, поначалу же он держал Квартиру и ее обитателей в секрете. В то время он еще надеялся, что обойдется и Агафонкин сможет жить свои разные жизни, не открываясь, не признаваясь и не каясь.
– Пространство-время, Иннокентий, похоже на чуть провисающий брезент, – делился со мною Агафонкин. – Или на плохо натянутую простыню из резины. Представьте, что вы бросили бильярдный шар на такую резиновую простыню, и он покатился, оставляя за собой вмятину оттого, что простыня натянута не туго. Теперь представьте, что таких шаров тысячи, миллионы, миллиарды. Бороздки, промятые ими, пересекаются, и я могу им следовать, меняя направление, перескакивая из одной в другую.
Агафонкин улыбнулся, понюхал чай. Пить, однако, не стал.
– Эти шары – люди, оставляющие след в пространстве-времени, Иннокентий.
– А почему мы оставляем следы?
– Как почему? – удивился Агафонкин. – Вы что, в школе не учились? Гравитация.
Он понял по моему лицу, что слово “гравитация” никак не помогло (ведь я – поэт), и, вздохнув, пояснил:
– Каждый предмет, имеющий массу – а массу имеет каждый предмет, – обладает силой притяжения и, стало быть, оставляет следы на плохо натянутой простыне пространства. Восьмой класс, по-моему. – Агафонкин рассмеялся: – Хотя не знаю, в школу я не ходил.
Он не ходил в школу, и все, что знал, включая объяснение его видению времени и способности в нем передвигаться, выучил из споров Матвея Никаноровича и Платона. А спорили те бесконечно.
– Помилуйте, мудрейший Платон, – кипятился Матвей Никанорович, ерзая в красной коляске во время очередной прогулки по занесенному бурой листвой парку – словно листья были изготовлены из металла и, опав, проржавели. – Предположим, что Алеша видит гравитационные следы от жизней людей во времени, хотя само это предположение надобно признать фантастичным. Что же, по-вашему, позволяет ему путешествовать по этим следам?
Платон, проделав свою обычную процедуру с потиранием крыльев носа и со слабой надеждой взглянув на дальние чахнувшие деревья в поисках ответа, вздохнул, снял берет, затем надел его снова поверх коротко остриженных жестких черных волос и сказал:
– Решусь, многоуважаемый Матвей Никанорович, высказать соображение: наш мальчик путешествует в пространстве-времени по Минковскому.
– Пространство Минковского, Иннокентий, – рассказывал мне Агафонкин, – описывает Вселенную, где пространство и время являются категориями одного общего – пространства-времени. Любую точку в этом пространстве, называемую Минковским “Событие”, можно определить при помощи четырех пространственно-временных координат: высота, ширина, длина и время. То есть, – Агафонкин взглянул на часы, – наш разговор, происходящий здесь и сейчас, можно обозначить как Событие 55°45’севернойшироты37°36’восточнойдолготы-22февраля2012года3:47. Но это описывает все события, происходящие в Москве в эту минуту, поэтому нужно более детальное местоположение именно данной комнаты с точностью до метра. И не забывайте, что в этот же момент, в этом же пространстве происходят другие события – летают мухи, кипит чайник и прочее. От того нужны и другие подробности, например – РАЗГОВОР С ИННОКЕНТИЕМ. Так большей или меньшей определенностью географически-временных деталей можно обозначить все события в пространстве-времени. Если соединить эти точки-события, то получится “мировая линия”, связывающая все когда-либо произошедшее, происходящее или будущее происходить. Это Минковский называл Линией Событий.
Теперь представьте путешественника, двигающегося вдоль этой линии равномерно и прямолинейно от одной точки к другой. Такого гипотетического путешественника Минковский называл “Инерциальный Наблюдатель”, поскольку он движется по инерции, приданной ему начальным импульсом, и не способен менять траекторию. Его время идентично времени вдоль Линии Событий. Это, Иннокентий, то время, к которому мы привыкли, то бишь, линейное время от прошлого к будущему.
В этом месте Агафонкин остановился и, посмотрев на меня внимательно, добавил:
– Вы, конечно, понимаете, что на самом деле нет никакого прошлого и никакого будущего. И то и другое – лишь точки-события, которые можно описать четырехмерной системой координат. Ну, как на карте. Вы же не скажете, что Эверест, например, находится в будущем по отношению к Монблану, оттого что у него другие долгота и широта?
Я согласился, что утверждать подобное было бы странно. Хотя окончательно поручиться не взялся б.
Успокоившись, что я разделяю его точку зрения на отсутствие прошлого и будущего, Агафонкин продолжил:
– Теперь представьте другого путешественника; он движется вдоль мировой Линии Событий, сохраняя собственное время, независящее и несовпадающее со временем Линии Событий. Это Неинерциальный Наблюдатель. Вот я, – вздохнул Агафонкин, – я и есть такой Неинерциальный Наблюдатель.
После того как Агафонкин покинул время, кажущееся нам настоящим, я написал стихи про наш ночной разговор. Вот они:
Грустный наблюдатель
Скользящий
Вдоль Линии Событий
Что ищешь
Что хочешь узнать
Понять
У тебя – своя система отсчета
А у мира – своя
Оттого не поймешь ни хуя
Единственная жизнь, которую Агафонкин не мог видеть, была его собственная. В его жизни не было времени – лишь странная, вакуумная пустота. Когда Агафонкин пытался смотреть на свою жизнь, она выглядела словно пространство внутри туго надутого резинового шарика. Его жизнь выглядела как сдавленный воздух.
Жизни обитателей Квартиры – Матвея, Мансура и Митька – Агафонкин видел, но путешествовать по ним не мог.
Время Матвея Никаноровича пестрило, словно рябь на экране телевизора, когда теряется сигнал, и различить отдельные моменты не представлялось возможным. Агафонкин пытался много раз прыгнуть в какой-нибудь из кадров этой жизни, подолгу держа Матвея Никаноровича на руках, но не мог: было некуда прыгать.
Время Мансура виделось Агафонкину чередой моментально сменяющихся картинок – непрерывно вращающийся калейдоскоп. Жизнь Мансура пряталась в этих наслаивающихся друг на друга образах. Время Мансура казалось одной из его галлюцинаций – без смысла и цели, алкогольный дурман.
