Повесив трубку, он вернулся к бару, налил в стакан на палец пахучей анисовой и выпил, блаженно улыбаясь.
Нужно держать образ.
Держать, твою мать!
Гагарин неловко взмахнул удилищем, над головой просвистело, поплавок звучно пал на воду. И пусть. Не везет в малом - авось в большом иначе будет. Вообще-то он любил рыбалку, но преимущественно теоретически, по книгам Сабанеева; правда, снасти у него были отменные, и без рыбы оставался он редко, но сегодня, право, не до нее, хотя и время уловистое, начинался осенний жор, но главнее был жор другой. Куда главнее.
Переступив с ноги на ногу, он огляделся. Охранник маячил поодаль, нечего вид застилать, легкий туман над озером доживал последние минуты, ветерок тихий, неприметный, благодать. Поплавок повело, и он нарочно рано подсек. Впустую, на крючке один червяк, натуральный, навозный.
- Не везет, - выбранился он вполголоса, - поменять место, что ли.
Неловко, по-городскому, он пробирался по берегу, ища, где бы пристроиться; камыша было много и не так-то просто сыскать гожее место. Вот, вроде, есть но - занято: рыболов в дождевике грязно-зеленого цвета как раз вытащил карасишку и теперь отправлял того на кукан.
- Позвольте полюбопытствовать, - Гагарин из вежливости держал удочку так, что было ясно - он не претендует на данное место, просто - поглядит и удалится.
Охранник захотел было приблизиться, но Гагарин коротким кивком остановил его. Держись где велено, без нужды не мельтеши, мил человек, ясно?
- Так себе, хвалиться нечем, - отозвался рыбак, но рыбы на кукане было изрядно. Он тоже глянул на охранника, но не мельком, а долгим взглядом, запоминая и давая запомнить себя.
- Недурно, - Гагарин вздохнул завистливо. - Сегодня. Ты готов?
- Конечно, - рыбак невозмутимо насадил на крючок червя, забросил удочку. - Не сомневайтесь. Винтовку пристрелял, ничего, годная, хотя нашей я и за семьсот метров достал бы.
- Никаких наших. Обязательно этой.
- Я понимаю, понимаю, - у рыбака клюнуло, опять карась. Прикормил место? С него станется.
- Тебя не замечали? Не останавливали?
- Три раза ходил, ни одна душа не спросила, куда. Они, лейб-стража, у самой ограды пасутся, а вглубь не идут. Место, что вы показали, дрянь. Я лучше подобрал, чуть ближе, зато и терраса, и столовая - все на ладони.
- А отойти сможешь?
- Я что, враг себе? Конечно, уйду.
- Винтовку брось на видном месте, чтобы долго не искали.
- Обижаете, - усмехнулся рыбак. - Я понимаю, что главное - винтовка. Американская штучка.
- Прекрасно, - Гагарину не хотелось развивать тему. - За понятливость тебя и ценю.
- Премного вами благодарен. Лучше бы золотом.
- Золотом, так золотом, - согласился Гагарин. Он еще раз увидел карася, точно, прикормленное место, и, небрежно распрощавшись, оставил рыбака.
- Может, его прогнать? - спросил охранник, когда Гагарин поравнялся с ним.
- Зачем, ловит и ловит себе. Успеем к поезду семь пятьдесят две?
- Быстро идти придется, - охранник посмотрел на часы. - Быстро и напрямик.
- Тогда веди.
Напрямик получилось через кустарник, не слишком густой, но глаза пришлось поберечь. Зато шли быстро, успевая не только к поезду, а и к станционному буфету с его вечными балыками, слоеными пирожками, жареными курами и свежим духовитым хлебом. Похоже, и ханжой приторговывают, даже наверное приторговывают - чай в углу пили зверскими глотками, морща и кряхтя, но Гагарин сегодня не был настроен изображать Deus ex machina, не тот день. И он не тот, хватит директору Департамента Безопасности изображать Ваньку-Каина. Поначалу, впрочем, это было полезно, давало дивиденды и популярность росла, как бурьян, весело и стремительно, но нынче времечко наступает серьезное.
Он допил свой чай, крепкий, заварку не экономили, как раз к пригородному поезду. Ехал вторым классом, а прежний директор непременно бы министерский экспресс заказал, или, по меньшей мере, специальный вагон-салон. И дело не в конспирации, он и обычно, на настоящую рыбалку ездил так, по-простому, если честно, для него и второй класс достаточно комфортабелен, к тому же можно вдоволь поговорить со случайным попутчиком, сроду его не узнавали в лицо, не певец, не артист, не человек синемы. А конспирации этой цена - фук. Куда проще созвониться, подслушает телефонная барышня, так что с того? Да и механика повсюду, барышни другие разговоры слушают, про любовь, а его телефон и прослушать, как уверяют лобастые, нельзя. Но стрелок ценил традиции, или книг начитался, встречаться любил в местах безлюдных, где каждый человек заметен, как ворона на снегу. Конспирация! Не удивительно, если и страхуется стрелок, оставил какое-нибудь письмо адвокату, вскрыть-де по моей кончине или аресте или просто длительному исчезновению, а цена этому письму - еще фук. Не нужна ему жизнь стрелка, его дело - попасть, а и не попадет - не велика беда, лишь бы выстрелил и винтовочку оставил, а виноватый уже есть, первый сорт виноватый, большая шишка в пархатой американской компании, последние часы проводит в лесном гнездышке, надо сказать, часы приятные, мамзель Лизавета своего козлика обиходить умеет. Но стрелок попадет. Какими, однако, ограниченными людьми были эти господа революционеры, Каляевы, Халтурины и прочие бомбисты. Что им стоило взять хорошую винтовку, найти позицию, прицелиться, пиф-паф и… Дурачье. Гром им был нужен, грохот, огонь и взрыв. Процесс.
Гагарин сидел в купе один, охранник все-таки шепнул начальнику поезда, и в вагон больше никого не пускали. Не страшно, двадцать верст всей дороги, на малую думку едва хватит. Думалось под перестук колес действительно хорошо, пришло на мысль, что и они от господ бомбистов недалеко ушли, разве еще громче, еще шумнее бабахнуть хотят. Все мы, голодные, слеплены одинаково, всего боимся и потому хотим, чтобы нас боялись. Забоятся, в этом не извольте сомневаться, почтенный.
На вокзале, в сутолоке и суете, он выкинул этот вздор из головы. Некогда отвлекаться. Пока охранник ловил экипаж, это было быстрее, чем вызывать свой, из Департамента, он прошелся по расписанию дня. Последний спокойный день, некоторым образом. Остальные дни будут иными. Не для него, он давно потерял покой, как родился, так и потерял. Теперь ваша очередь, судари.
Экипаж, наконец, нашелся, и они поехали по мирным и бестолковым улицам. Расплатившись с шофером (Гагарин расплачивался всегда, что составляло для него предмет определенной гордости) он отпустил охранника и пошел к себе, благожелательно отвечая на почтительные приветствия многочисленных подчиненных, являвшихся в присутствие по его примеру на полчаса раньше назначенного срока.
Рвение и порядок, господа!
Шауманн сгинул.
Не заболел, не умер, не исчез, наконец, а - сгинул.
Геноссе из хозяйственной службы прошел за стеклянную выгородку, подложил под инструмент тряпочку, чтобы стену не поцарапать, и легко, играючи, отодрал табличку: "Д-р Шауманн, зав. Русской секцией". Небрежно бросил ее в сумку, туда же - инструмент и тряпицу; отойдя, критически осмотрел стену и, не говоря ни слова, побрел к выходу Русского зала. Девять пар глаз неотрывно вели его до двери, одна Розочка стрекотала на "Ундервуде", торопясь отпечатать материал к сроку.
- Владимир Ильич, у вас здесь опять неразборчиво, - на секунду она подняла голову, но хозяйственник успел покинуть зал, и Розочка ничего не заметила. Или сделала вид, что ничего не заметила.
Лернер поднялся из-за стола, отодвинул стул и подошел к машинистке.
- Где?… А, вижу… Маниловщина, - раздельно, по слогам проговорил он. Розочка быстро допечатала страницу, последнюю в его, Лернеровском, обзоре, и, вместе с остальными листками, протянула:
- Проверяйте.
- За вами, Розалия Ивановна? - но взял. Положено. За все отвечает автор. Казнить нельзя помиловать.
Возвращаясь к столу, он искоса поглядывал по сторонам. Все работали - перекладывали бумаги, водили перьями по текстам, читали пропаганд-столбцы.
Сгинул. То-то!
Лернер удобнее устроился на стуле. Первая страница, вторая, третья. А, вот: вместо "р" стояло "о". Похоже, именно это место печатала Розочка, когда срывали табличку. Заметила, значит.
Лернера восхитило ее самообладание. Вот чего нам, русским, не хватает. Дисциплины внутренней, дисциплины естества.
Он тщательно подрисовал палочку, переделывая "о" в "р". Материал готов, осталось визировать и - в эфир.
Лернер рассеяно, из головы - вон, положил листки в красную папку.
Так-с, геноссе Шауманн, вот вы и кончились.
Нелепица, чушь, что вообще этот говнюк столько продержался. Что он даже возник, как глава Русской секцией, невообразимо. Ничего, ничего, сражение не проиграно, пока бьется последний солдат.
Он еще раз оглядел зал. Встречаясь с его взглядом, глаза опускались долу, в бумаги. Хороший признак.
