Позади стоял собственной персоной Орест Северьянович в почти полном генеральском облачении, если не считать совершенно не уставных домашних тапочек у него на ногах, и молча, только посапывая, довольно сурово смотрел на одеревеневших милиционеров. Меня он взгляда пока что не удостаивал.
Наконец, после затянувшейся на минуту, не меньше, паузы бросил мне:
— Пошли, что ли, малыш. — С этими словами развернулся и вышел из кабинета.
Я, как загипнотизированный, встал и двинулся вслед за ним. Капитан и лейтенант так и остались стоять. Оба не издали ни звука, чтобы мне воспрепятствовать.
И потом, уже в «Мерседесе», дядя всю дорогу до дома только сопел паровозоподобно, явно до поры не желая со мной разговаривать.
…какая хула тому, что возвращается на собственный путь?
Из китайской «Книги Перемен»
Дядя расхаживал по гостиной. Даже без генеральского мундира и в этих своих домашних тапочках он в сию минуту выглядел достаточно грозно. Я сидел в кресле, понуро опустив голову.
— Позор! — говорил дядя. — Позор, позор, трижды позор! Курам на смех! Племянник Ореста Погремухина бежит сломя голову! И отчего, скажите на милость? Только оттого, что ему что-то показалось странным! Мой племянник позорно бежит, как невежественная бабка при виде паровоза! Смеху подобно! Какое-то немытое чучело, над которым и ребенок бы только посмеялся, способно напугать племянника Ореста Погремухина!.. Ну, что, что такого произошло?!
— Он… летал… — слабо выдавил я, право, уже сомневаясь, что видел это на самом деле.
— Да, летал, — однако с легкостью подтвердил дядя. — Летал! Ну и что ж такого, что летал? Самолет вон тоже летает – от него теперь тоже будешь бегать?
Я уже дошел до той стадии одурения, когда был не в силах сопротивляться. Во всяком случае, последний дядин довод – про самолет – показался мне в тот момент почти убедительным.
— У самолета пропеллеры, — все же тупо возразил я – скорее просто из тяги к пустословию, чем из желания что-то доказать.
На это мое легковесное возражение дядя только руками развел:
— Ну, братец!.. Как ты рассуждать – так ежели к паровозу кобылу не прицепишь, он с места не стронется. Стыдно мне за темность твою! И это племянник Ореста Погремухина! И с такими вот заскорузлыми мозгами ты, братец, Москву покорять вздумал! Да я бы такому пещерному жителю гусей не доверил пасти!.. Пропеллеры!.. Скоро уже наши космические корабли полетят на Сатурн… Это я тебе, понятно, тет-а-тет говорю, — вполголоса добавил он, — не для посторонних, ясное дело, ушей. — И мелодраматически воскликнул: – А этой орясине все еще подавай, понимаете, пропеллеры! Без пропеллеров ему, видите ли, ну никак!
Я попытался как-то возразить, но поперхнулся на полуслове: крыть мне было решительно нечем, все глубже пробирался в душу стыд за мои лежалые, неподатливые на прогресс мозги.
Должно быть, Елизавета Васильевна давно уже неслышно вошла в комнату и слушала наш разговор, стоя у меня за спиной, — неожиданно сзади донесся ее мягкий голос:
— Тебе не кажется, Орест, что ты несправедлив к нашему молодому другу? Ты вспомни свои первые шаги, — наверно, ты тоже не сразу ко всему приспособился. Неужели тебе так трудно вспомнить себя на его месте?
— Ну ты, Лизок, иногда и скажешь… — всерьез огорчился дядя (суровость его мигом опала, как пена на молоке). Он – и я! разве ж тут можно сравнивать? Надо же, в конце концов исторически подходить.
— Разумеется! Я – это другое дело, — насмешливо подхватила Елизавета Васильевна. — Это, конечно, вполне исторический подход. Непобедимая формула! Особенно – если изучать с ее помощью историю человеческого самодовольства.
Дядя, похоже, не на шутку обиделся:
— Тебе, Лизок, лишь бы только уколоть. Между прочим, и вправду ведь – вещи несопоставимые. Тогда времечко-то было, вспомни, — о-го-го! Тогда мы как мыслили? Отсель – досель! От диалектического материализма до исторического. Шаг вправо, шаг влево – огонь! А тут на тебя сходу наваливается такое! Все эти тайны, все эти страсти-мордасти, совершенно не укладывающиеся… — Он осекся, взглянув на меня, и добавил: – А теперь-то что? Тьфу!.. Любую газету открой!.. Говорю ж тебе, дружок, — совершенно не-со-по-ста-ви-мо!..
В эту самую минуту соседняя дверь, ведущая в печально знакомую мне темную комнату, вдруг робко приотворилась, и оттуда вместе с тяжелым запахом берлоги просочился жалобный Афанасиев бас:
— Товарищ енерал, а, товарищ енерал, мочи нэма, мне б тильки по нужди…
— Вот, еще один на мою голову, — проскрежетал дядя. — Одно только и умеешь. Ладно уж, давай, коли не терпится. Да смотри – чтобы без фокусов у меня!
— Якие тут хвокусы… — с мукой простонал Афанасий. Он вынырнул из-за двери и, волоча по полу кальсонные тесемки, засеменил в коридор.
— Наплодилось дураков в мире – а я расхлебывай, — сказал дядя, косым взглядом проводив его. Благодаря верно взятой генеральской ноте, разговор мигом переломился в дядину пользу. Он снисходительно взглянул на меня: – Теперь насчет тебя, братец. Мне б тебя, голубец, в ежовые рукавицы – мигом бы уму-разуму научился. Твое счастье – мне недосуг. Ну да ничего, свет не без добрых людей, а то вон, я гляжу, вымахал ты – верста коломенская, а покамест дурак дураком. — В это мгновение он был уже до такой степени генералом, что даже Елизавета Васильевна только и решилась вопросительно на него взглянуть.
Дядя, однако, не торопился с объяснениями. Он взял пульт телевизора, нажал кнопку, и на экране возникла белоснежная ванная комната. Там перед зеркалом стоял бедняга Афанасий и, не подозревая о встроенной, видимо, где-то в углу телекамере, со скорбным видом отхлебывал из большого флакона одеколон.
— М-да… Работай с такими!.. — только покачал на это головой дядя и перевел взгляд на меня. — Так вот, мы за тебя, братец, возьмемся, — продолжал он. — Завтра же поедешь кой-куда вместе с остолопом этим Афонькой, там из тебя, гладишь, человека сделают.
— Ты что, всерьез это? — решилась наконец спросить Елизавета Васильевна.
— Да уж нашутились, кажись, — отозвался дядя. — Да, да, в самое пекло! Все мы когда-то начинали! — И опять посмотрел на меня: – А Корней Корнеич и не из таких гавриков людей делал! Так что давай-ка ты, брат, готовься, завтра с утра отчаливаешь. Про маршала-то нашего, про Корней Корнеича, небось, слыхал?
— Снегатырева? — удивился я.
— Именно! — подтвердил дядя.
— Но разве он еще… Ему же…
Орест Северьянович не дал мне договорить.
— Живой, живой, — подтвердил он, — покамест не на «Новодевичьем»!.. Оно, правда, девяносто восьмой годок пошел, однако – еще и какой живой! Нам бы всем такими!
— Но ведь у него там сумасшедший дом! — воскликнула Елизавета Васильевна.
При учете того, что пребывание в дядином доме также было вполне чревато дальнейшей отправкой на Канатчикову дачу, при этих ее словах я невольно поежился. К тому же дядя и сам подтвердил:
— Да, обстановочка, взаправду, та еще. Но все же как-никак я рядом, ежели что – подстрахую.
— Нельзя же так сразу, — вступилась было Елизавета Васильевна.
— Ничего, Лизок, — добродушно ответил дядя, — живем-то, чай, тоже сразу, не по кусочкам.
— Но что мне там?.. — встрял было я.
— Все-то ему сразу на тарелочке выложи! — улыбнулся дядя. — Ну-ну, ладно, объясню. Надумал, стало быть, наш Корней Корнеич на старости лет мемуар накропать, чтоб вы, дурачье, имели понятие. Но старик наш, ясно, хоть и в двух академиях обучался а в этих ваших орфоэпиях не силен. По очереди трех писак нанимал – да все народец какой-то попадался мелковатый. Недавно у меня спрашивает: нет ли-де кого на примете, но чтоб не живоглот какой, а чтобы был человек. А как же, говорю, — имеется один человечек. Разумеешь, куда гну?
— Вы думаете… думаете, я – ему?.. — спросил я с сомнением.
— Подойдешь, подойдешь, — ободрил меня дядя. — Я как ему сказал, что ты из моряков – он сразу ухватился: морячков он еще с гражданской уважает… И мой племяш к тому же, как-никак…
— Назови уж главную причину, — вмешалась Елизавета Васильевна. — Видите ли, Сережа, уклад у него в доме… как бы это получше выразиться… довольно-таки специфический. Кроме того, человек он весьма прижимистый, и если вы рассчитываете на какую-нибудь оплату…
— Вот вечно ты… — огорчился дядя. — Ну, положим, порядочки у него в доме, это правда, гм… требуют привычки, слабые душонки, бывает, и не выдерживают. Но мы-то, мы-то – не из пужливых, верно я говорю?.. А насчет Корнеевой скупости – так это, дружок, не права ты, душа у него широкая. Но и то подумать – два зятя, да сыновья с невестками, да внуки, да правнуки, всем отстегни. Да еще инфляцию прими в расчет – эвон какая! А эти щелкоперы – они ж слупят и с живого, и с мертвого. Сколько за работу заламывали – стыдно сказать!.. Расстались, короче говоря, не по-доброму, тут скрывать не буду…
