От спящего вахтенного идет бражный дух. Во время ужина матросы добили бузу, которую им перед самым отплытием доставили на судно. Я дотрагиваюсь до плеча, легонько толкаю. Сквозь грубую ткань рубахи ощущаю тепло тела. Вахтенный что-то тихо бормочет сквозь сон. Толкаю еще раз и, почувствовав, как вздрогнуло тело, расставшись со сном, закрываю левой рукой рот, а заодно и колючие усы, и ножом режу шею. Давно это не делал. Получилось не так ловко, как раньше. Вахтенный, тихо мыча и слюнявя мне ладонь, вертит головой. Обеими руками он хватается за мою, закрывавшую рот, но пальцы его быстро слабеют, опадают. Я вытираю влажную ладонь о грубую ткань рубахи, перевожу дыхание. Сердце мое колотится так, будто зарезал впервые.
Жду несколько минут, чтобы успокоиться, затем забираю ятаган. Теперь меня трудно будет взять в плен этим неопытным фехтовальщикам. Я перехожу к матросу, который спит на лючинах трюма крайним. С этим получается сноровистее. Руки вспомнили наработанные когда-то движения, начали действовать уверенно и точно. Остальных убиваю на автомате. А ведь когда-то для меня было проблемой зарезать курицу.
Мою руки и нож морской водой, зачерпнутой кожаным мешком-конусом на длинной веревке, сажусь на палубу рядом с дверью в каюту капитана, прислоняюсь спиной к нагретой за день деревянной переборке. Дубину вахтенного матроса ставлю рядом, а ятаган в ножнам кладу на колени. Закрываю глаза и пытаюсь думать о будущем. Мысли в головке путаются, не хотят выстраиваться в логические цепочки, возвращаются из будущего в настоящее из-за сильного запаха крови. Тартану словно бы накрыло этим запахом. Мне даже кажется, что и воздух стал солоноватым, не благодаря морю. Путь к свободе пахнет кровью. С этой парфюмерной мыслью я и заснул.
Разбудил меня Саид, открывший дверь каюты ударом ноги. Руки у него заняты: в правой — медная тарелка с изюмом, а в левой — подушка с капитанского кресла. Ночует подушка вместе с хозяином в каюте. Наверное, чтобы никто не подсидел. Широкорото зевая, мальчишка проходит мимо меня, поднимается по трапу на полуют. И останавливается, увидев, что у рулевого перерезано горло.
Это тип всегда спал отдельно от матросов. Они ведь ему не ровня. Помню, шли мы как-то по Суэцкому каналу. На входе берешь на борт лоцмана, электрика и матросов. Второй помощник капитана, недавно выпулившийся из мореходки и еще не постигший тонкости восточного политеса, разместил матросов в day-room (комнате отдыха). Электрик потребовал себе отдельное помещение. Свободных на судне больше не было, о чем ему и сказали, предложив расположиться вместе с матросами. Все равно ведь ни черта делать не будут, прокатятся и деньги заработают. Электрик пожаловался лоцману, тот попробовал наехать на меня. Я напомнил, что по правилам Суэцкого канала отдельное помещение положено только лоцману. Если хочет, может уступить свою каюту электрику, которому вообще-то положено быть на баке, рядом с носовым прожектором, чтобы в темное время суток подсвечивать края канала. Лоцман побухтел и потребовал еще один блок сигарет «Мальборо». Суэцкий канал называется у моряков Мальборо-канал. Так повелось, что каждому лоцману надо дать презент — блок именно этих сигарет. Обычно их покупают на входе в канал, изготовленные в Египте, довольно паршивые, но красиво упакованные. Для понтов сгодятся. Лишнего блока у меня не было. Лоцман дулся на меня до тех пор, пока кок не принес на мостик чай и бутерброды с сыром и колбасой. Колбаса была из свинины, но лоцман об этом так и не узнал. А электрик весь переход провел на палубе, как ему и положено, не стал вместе с матросами смотреть фильмы в комнате отдыха. Гонор стоит жертв.
Я показал Саиду рукой, чтобы молча положил подушку и сел на нее. С перепуга мальчишка начал есть изюм, приготовленный для хозяина. Наверное, так слаще молчать.
Мусад Арнаутриомами выбрался из каюты, кряхтя и почесываясь. Увидев меня, зевнул широкорото, показав коричневатые зубы. Глаза зажмурил так сильно, что в уголках появились слезинки.
— Доброе утро! — произнес я.
На этом всё доброе для Мусада Арнаутриомами заканчивалось.
— Иди к шлюпке, сейчас будем спускать ее на воду, — сказал я.
— Зачем? — удивился он.
— Чтобы рабы не порвали тебя на части, — ответил я. — Все-таки ты спас мне жизнь, а я не привык оставаться в долгу.
— Какие рабы? — задал он вопрос, а потом заметил, что случилось с его матросами. Грек посмотрел на ятаган у меня в руке и молвил тоном фаталиста: — Чувствовал я, что от тебя одни беды будут. Не надо было тебя спасать.
— Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, — согласился я и приказал Саиду: — Помоги хозяину.
Спустить четырехвесельную шлюпку на воду они смогли только с моей помощью. При этом мальчишка старался не смотреть на трупы, а случайно ступив босой ногой на пятно подсохшей крови, долго тер ступню о палубу, словно боялся заразиться. Разрешил ему отправиться в путь вместе с хозяином — не стал разлучать любящие сердца. Я дал им в дорогу бурдюк с водой, изюм и куски лепешки, которые лежали в ящике возле трюма — остаток вечерней трапезы матросов.
— Держите на гору Ай-Петри, — показал я им приметный навигационный ориентир. — Берег рядом. Если поспешите, до обеда успеете добраться.
Море было спокойное, волны еле заметны. Стихший ночью ветер только начал набирать силу. В общем, самая та погода для морской прогулки. Греб только мальчишка, а Мусад Арнаутриомами сидел на корме и постоянно оглядывался. Наверное, прощался с хорошей жизнью. Так иногда случается: сегодня — пан, а завтра — пропал. Теперь ему придется начинать сначала, а уже не молод. Утешал я себя мыслью, что бизнес у него был гнусный. Чужие пороки — лучшее оправдание собственных.
В его каюте две трети места занимала низкая кровать, на которой лежали темно-синий тюфяк, две зеленые подушки и тонкое одеяло из верблюжьей шерсти. Постельного белья не было. Вот тебе и чистюля, которым Мусад Арнаутриомами любил изображать себя! Под кроватью лежало мое оружие, верхняя одежда, башмаки и спасательный жилет, вспоротый, без золотой заначки. Слишком много я туда положил, жилет стал тяжеловат, вот хитрый грек и догадался. Благодаря моим деньгам, накупил дорогих рабов, на которых собирался разбогатеть и построить новое судно и начать торговлю с франками. Не срослось.
Рядом с кроватью стоял сундук, в котором сверху лежали два кожаных кошеля, простых и потертых: один с семью золотыми гульденами, остатком моей заначки, и моим перстнем с александритом, а второй с серебряными турецкими и крымско-татарскими монетами, полученными, видать, на сдачу. Ниже была одежда грека, всё почти новое и чистое, в Каффе отдавал в стирку старой армянке, а на самом дне — новенький Коран в кожаном переплете. Судя по чистоте страниц, открывали его не часто. Часть каюты занимала кладовая, в которой хранились пять мушкетов калибра миллиметров двадцать пять и с кремневыми замками, бочонок с порохом и кожаный мешочек с пулями, а также съестные припасы, предназначенные только для капитана: изюм, сушеный инжир, финики, грецкие орехи, сыр, бастурма (вяленое мясо). В носовой части судна были принайтованы к рымам на комингсе трюма два фальконета трехфунтовые, а в подшкиперской хранились порох для них и ядра. Оружие, как догадываюсь, пользовались очень редко. Видимо, турки в своих территориальных водах навели порядок, искоренили пиратство, как явление.
Я переоделся, перекусил по-быстрому, после чего вооружился саблей и кинжалом, зарядил винтовку и пистолеты турецким порохом и собственными пулями, два десятка которых захватил с собой в путешествие во времени, натянул тетиву на лук. Черт его знает, чего ждать от казаков. Может быть, договоримся, а может быть, окажутся слишком бестолковыми.
Лючины лежали так, что снять их можно только по одной, от кормы к носу. Крайнюю на ночь еще и закрепили кончиком. Из-за этого в трюме наверняка душно. Днем крайние лючины снимали, чтобы рабы могли подышать свежим морским воздухов. Вчера в обед в обе части трюма опустили корзины с едой и бурдюки с пресной водой, а вечером два раба вытащили две деревянные бадьи-параши и вылили их содержимое за борт. Сегодня распорядок будет другой. Я снял крайнюю лючину и еще одну над кормовой частью трюма, чтобы свободно мог пролезть человек. В нос ударила ядреная вонь испражнений и пота — аж глаза заслезились. Потерев их, заметил хмурые человеческие лица, которые смотрели на меня настороженно.
