Я тосковал по дому, иначе и быть не могло. Писал письма и читал ответы, приносившие и радость, и муки. Мне так хотелось сидеть за столом на празднике урожая вместе со всеми и побывать на танцах; точнее, этого хотелось бы мне раньше. Я несколько раз перечитал письмо с рассказом о празднике, затем скомкал его, сел и уставился на синие сумерки поверх горящей лампы, стараясь не обращать внимания на ком в горле. Но одновременно я чувствовал, что к музыке и шуму тянется старая часть меня, здоровая; я знал, что сейчас сильнее всего нуждаюсь в тишине, работе и покое, даже если порой одиночество казалось невыносимым.
Так проходил один тихий день за другим. Мы как будто чего-то ждали.
Когда же это случилось? Может быть, я пробыл у переплетчицы две недели, а может, и месяц, но именно этот день запомнился мне отчетливо. Утро выдалось ясным и холодным. Я тренировался наносить позолоту на кожаные обрезки и полностью сосредоточился на своем занятии. Это была сложная работа, но когда я снял лист сусального золота, то увидел, что буквы моего имени получились нечеткими, а позолота распределилась неравномерно. Я выругался и повращал головой, разминая затекшую шею. И тут краем глаза уловил за окном шевеление. Солнце слепило глаза, и сначала я увидел лишь темный силуэт на свету. Когда же я прищурился, я увидел мальчика — нет, юношу примерно моего возраста, а может, чуть старше. У него были темные волосы и глаза, лицо бледное и осунувшееся. Он стоял и смотрел на меня.
Я подскочил и чуть не обжегся паяльником. Давно ли он стоит там и смотрит на меня блестящими, как речные камушки, глазами? Я аккуратно положил паяльник на подставку, проклиная внезапную дрожь, сделавшую мои руки неуклюжими, как у старика. Зачем он шпионит за мной?
Юноша постучал по стеклу. Я повернулся к нему спиной, но, когда оглянулся через плечо, он все еще был там. Он показал на маленькую дверь черного хода со стороны болот. Он хотел, чтобы я впустил его.
Почему-то я представил, как он погружается в болотную жижу сначала по колено, потом по пояс. Мысль о том, чтобы заговорить с ним, казалась невыносимой. Уже много дней я не видел ни одной живой души, кроме Середит, но дело не только в этом: слишком странно он смотрел... слишком пронзительно, словно надавливал мне пальцем между глаз.
Не поворачиваясь к окну, я принялся сметать обрезки кожи на пол и убирать в шкатулку кусочки сусального золота; затем ослабил винт на горячем паяльнике и постучал по клише чтобы буквы высушились на верстак. Через минуту они остынут, и их можно будет убрать в футляр.
Крошечная латунная щепка разделителя упала на пол, и я наклонился за ней, а когда выпрямился, юноша по-прежнему был на месте. Я пососал обожженный палец и понял, что придется ему открыть.
Дверь разбухла и не поддавалась — бог знает, когда ее открывали в последний раз. Но мне все-таки удалось справиться с ней, хотя сердце от натуги колотилось. Мы уставились друг на друга. Наконец я произнес:
— Что вам нужно?
Глупый вопрос. Бродячим торговцем он явно не был, как и другом Середит, решившим заскочить в гости.
— Я... — Он отвел взгляд. Болотистая гладь за его спиной сверкала на солнце, как старое зеркало, в котором все еще можно было увидеть свое отражение, хотя оно почернело и получилось пятнами. Когда он вновь взглянул на меня, лицо его было пол
но решимости. — Я пришел повидать переплетчицу.
Съемная насадка для паяльника для горячего тиснения, позволяющая делать оттиски с различными рисунками. — Здесь и далее примеч. переводчика.
Мне захотелось захлопнуть дверь у него перед носом. Но он мог быть клиентом, первым, возникшим на пороге с тех пор, как я поселился здесь, а я — всего лишь подмастерьем. Так что я отступил в сторону и шире открыл дверь.
— Благодарю. — Слова прозвучали натужно, он неподвижно застыл на пороге, словно боялся, что, если пройдет мимо меня, запачкает одежду.
Я впустил его и ушел в глубь мастерской. Что будет дальше, меня уже не касалось. Пусть звонит в колокольчик или зовет Середит. Отрешаться от работы ради него я не собирался. Этот парень даже не извинился за то, что шпионил за мной. Он потоптался на пороге, затем вошел.
Вернувшись на свое рабочее место, я снова склонился над обрезком кожи. Потер вытравленные буквы, надеясь, что те станут отчетливее. С первой попытки тиснение получилось не слишком удачным; затем или паяльник перегрелся, или же я слишком долго держал клеймо, — позолота расплылась. В третий раз получилось чуть лучше, но клише прижалось неравномерно.
Через открытую дверь проник холодный сквозняк. Послышались тихие шаги, и парень очутился за моей спиной. Лицо его, отраженное в окне, пусть я и видел его мельком, отпечаталось у меня в памяти: белое, с запавшими тенями и покрасневшими глазами. Лицо человека на смертном одре; лицо, которое никому не захочется увидеть.
— Эмметт?
Сердце мое остановилось. Откуда он знает мое имя? И тут я понял: клеймо. ЭММЕТТ ФАРМЕР. Крупные буквы легко читались даже с нескольких шагов. Я взял лоскут кожи и перевернул его. Но было слишком поздно. Гость
улыбнулся пустой улыбкой, словно гордясь своей наблюдательностью и тем, что ему удалось меня смутить. Он начал говорить что-то еще, но я прервал его.
«— Не знаю, берет ли переплетчица сейчас заказы», — сказал я, а он продолжал смотреть на меня со странной голодной полуулыбкой. — Если вы за этим пришли. Книгами она не торгует.
— Давно ты здесь?
— Приехал после сбора урожая. — Какого черта он расспрашивает меня? Даже не знаю, зачем ответил; наверное, хотел, чтобы он оставил меня в покое.
— Ты ее ученик?
— Да.
Парень огляделся, затем снова вперился в меня взглядом. Слишком пристальный и слишком пронизывающим; то было не обычное любопытство.
— И нравится тебе такая жизнь? — В его голосе слышалась нотка презрения. — Здесь, с ней вдвоем?
От сладковатого запаха разогретого паяльника у меня разболелась голова. Я взял самый маленький паяльник для тонкой работы, которой у меня никогда не получалось водить правильно, и представил, как прижигаю им свою левую руку. Или его.
— Эмметт, — в его устах мое имя звучало как проклятье. Я опустил паяльник и взял новый кожаный лоскут. — Мне нужно работать.
— Прости.
В наступившей тишине я вырезал из лоскута квадрат и прикрепил его к доске. Парень наблюдал за мной. Под его взглядом я стал неуклюжим и чуть не поранился скальпелем.
Словно невидимые нити натянулись между моими пальцами, не давая им двигаться. Я повернулся к нему. — Хотите, я пойду и отьпцу Сере... переплетчицу? — Я.… нет. Пока не надо.
Вдруг я с удивлением осознал, что он боится. На миг я забыл о своем недовольстве и понял, что едва ли когда-либо видел более напуганного и несчастного человека. Он был в отчаянии и распространял вокруг себя запах отчаяния, как человек в лихорадке пылает жаром. Но мне не было его жалко, потому что в его взгляде я заметил кое-что еще. Он смотрел на меня с ненавистью. Не знаю, за что, но он ненавидел меня.
— Они не хотели отпускать меня, — промолвил он. — Отец не хотел. Он считает, что книги — удел других, не таких, как мы. Если бы он знал, где я сейчас... — Он поморщился. — Но, когда я вернусь, будет уже поздно. Он не накажет меня. Не посмеет.
Я не ответил. Мне не хотелось даже задумываться о том, что все это значит.
— Я сомневался. Не думал... — Он откашлялся. — Я слышал, что она выбрала тебя, и не думал, что приду и... Не думал, что мне захочется... пока не увидел тебя здесь. — Меня?
Он глубоко вздохнул и смахнул пылинку с обжимного пресса. Его указательный палец задрожал, а между ключиц забилась жилка. Он невесело рассмеялся.
— Тебе нет дела, верно? Да и с какой стати? Ты даже не знаешь, кто я такой.
— Не знаю.
— Эмметт, — выпалил он, спотыкаясь, — прошу, посмотри на меня, хотя бы на минутку. Я не понимаю...
Меня вдруг закрутило, мир стремительно замелькал перед глазами; окружающие предметы сливались, а его слова будто тонули в водовороте. Я моргнул, пытаясь удержаться на месте, но головокружительное течение подхватило меня и стало затягивать в воронку. Он продолжал говорить, но слова пролетали мимо и уносились вдаль.
