Дуэль взглядов продолжалась еще минуту. В конце концов, лейтенант убрал руку с кобуры и молча отвернулся.
— Найденов, помоги мне с фугасом. — ровным голосом сказал Коля и пошел прочь от машины.
Я пошел за ним. Что на меня нашло? Или это выходит все напряжение, накопившееся за тот месяц, который прошел с момента моего попадания в прошлое? Спорить со старшим по званию! Мало того, что спорить — еще и в нецензурных выражениях! Да мне вообще надо было затаиться и вести себя тише мыши! Но сделанного уже не вернешь…
— Что на тебя нашло? — зло прошипел Коля, присаживаясь рядом с фугасом, — Какого ты начал с ним спорить? Ты что, с ума сошел?
— Да знаю я, что не прав. — весь запал куда-то схлынул и до меня начало доходить, что я реально попал. — Извини, сорвался.
— Майору будешь объяснять. — Коля дал понять, что тема исчерпана. — Кстати, что у тебя за чемодан?
Я посмотрел на саквояж, о котором совсем забыл в горячке спора с командиром. Надо было сразу сказать Бондарю, что захватил важные документы. Может и обошлось бы.
— При офицере был. — я поставил саквояж возле Коли. — Там документы какие-то. И еще карта.
Коля с интересом глянул на мою добычу.
— Документы, говоришь? Иди, отдай лейтенанту. Может остынет немного.
Я отправился назад.
— Товарищ лейтенант, — тот стоял спиной ко мне у машины и молча курил, — разрешите обратиться?
Все так же, молча, Бондарь повернулся и уставился на меня. Я воспринял молчание как знак согласия.
— Прошу прощения за свои слова, — сказал я, — сорвался после боя. При офицере я обнаружил документы.
Лейтенант посмотрел на протянутый саквояж.
— Что за документы? — наконец, спокойным тоном, спросил он, беря в руки мою добычу.
— Я не знаю немецкого, товарищ лейтенант. Какие-то бумаги и карта.
— Свободен! — Бондарь забрал саквояж и отвернулся.
Сильно сомневаюсь, что, даже получив мою ценную находку, он меня простил. Хотя… За кобуру уже не хватается. Ладно, об этом будем думать потом — когда в лагерь вернемся. Я вернулся к Коле. Тот ничего не говорил — даже не отреагировал на мое приближение. Видимо прокол я допустил серьезный. Нервы-нервы…
— А где Лешка? — первым нарушил молчание я.
Коля молча кивнул головой в сторону зарослей, в которых мы лежали в засаде. Там что-то копали два бойца. Неужели?.. Сердце дало сбой и затрепетало, будто я снова бегу по лесу за тем проклятым офицером. Подбежав к бойцам, я убедился, что самые мрачные предположения сбылись. Лешка, раскинув руки, лежал на спине. Лицо его было какое-то спокойное, будто спит, а в груди и животе зияли окровавленные дыры. Лешка-Лешка… Я ведь с тобой с самого начала! Не с момента попадания в прошлое, конечно, но ты был одним из бойцов, которых я встретил первыми в этом времени. Как же так? Я припомнил, что когда начал свой бросок через дорогу, краем глаза заметил, что кто-то побежал за мной. Значит это был ты… Мне повезло. А Лешка Митрофанчик — шутник и весельчак — лежит сейчас на земле и дожидается пока ему выроют могилу.
Мужчины не плачут, правда? Но почему при виде мертвого друга на мои глаза начали наворачиваться слезы? Я присел рядом и уткнул лицо в ладони, пытаясь спрятать слезы. Для того что б не разрыдаться во весь голос потребовалось просто дикое усилие воли. Да и то, оно помогло лишь частично. Пока бойцы копали, я вспоминал весь путь, который прошел вместе с Митрофанчиком. Встреча в лесу после того как я убил своих двух первых немцев, перестрелка возле аэродрома… Потом лагерь Зыклова… Форсирование Горыни… Сколько эпизодов, в которых участвовал этот веселый парень! А скольких остальных, из тех, с кем пришлось воевать, уже нет? Бдительный политрук Терехин, который был, в принципе, неплохим мужиком, Михалыч, убитый случайной пулей у аєродрома, так глупо подорвавшийся Трепов, Винский и Гришин — мои первые подчиненные, пропавшие на той же проклятой Горыни… а сколько других ребят, некоторых из которых я знал хорошо, а с другими был лишь шапочно знаком, ушли из жизни! Раньше я как-то не замечал этого. А сейчас потерял того, кого считал своим ближайшим другом в этом времени. Не будет больше его шуток, вечного недовольства скудным питанием… Все-таки правы были люди, прошедшие войну и написавшие в своих мемуарах, что на войне нельзя заводить друзей. Тяжело это очень — терять тех, к кому успел привязаться.
Обратный путь я не запомнил. Все было как в тумане. Я автоматически переставлял ноги, ориентируясь на спину идущего впереди. Ни о ссоре с лейтенантом, ни о Лешке я не думал. Я вообще ни о чем не думал. В голове было абсолютно пусто.
Когда мы вернулись в лагерь, там проходило какое-то собрание. В центре лагеря все бойцы, за исключением караульных, стояли в строю, а перед ними прохаживался и толкал какую-то речь майор. Впрочем, это меня абсолютно не заинтересовало. Я все еще был полностью замкнут в себе и занял свое место в общем строю чисто автоматически. Сквозь пелену, накрывшую сознание, конечно, пробивались какие-то отдельные слова и фразы. Но они исчезали в тумане точно так же, как и появлялись. Крохотная искорка сознания, которая осталась бодрствовать, отметила только, что речь шла о положении на фронтах.
Уже позднее, придя в себя, я узнал, что вся эта суета была вызвана залетом радиста. Изголодавшиеся по новостям партизаны, которые уже долгое время не получали никаких известий из-за линии фронта, каким-то образом смогли уговорить его попытаться поймать в эфире хоть какие-то новости. Вообще-то, такие просьбы звучали и раньше, но командир строго-настрого наложил запрет на такое использование рации. Причиной тому был острый дефицит радиопитания — в отряде имелось всего две батареи к передатчику, одна из которых уже использовалась. В общем, с целью экономии, использовать передатчик для других целей, кроме отправки за линию фронта сообщений и получения приказов в строго назначенные сеансы связи, запрещалось. Не знаю как удалось уболтать радиста. Может он сам соскучился по свежим новостям, а может свою роль сыграло то, что с Большой Земли обещали помочь со снаряжением, среди которого будут и батареи. Но радист все же включил на прием свою машинку и поймал сводку Совинформбюро. А наутро новости, подобно пожару, распространились по всему лагерю. Дошли они и до майора. Насколько сильно получил по голове радист за свою самодеятельность я не знаю, но командир тоже воспользовался моментом и устроил митинг, на котором официально пересказал услышанные новости и, соответствующим образом, их прокомментировал. А наша группа вернулась в лагерь как раз в самый разгар сего действа.
Будь я в другом состоянии, этот эпизод меня безусловно заинтересовал бы. Информационный голод, хотя, как 'попаданец', я знал, что новости о победах Красной Армии надо делить на десять, если не больше, замучил меня так же как и остальных. Но сейчас мне было как-то не до политзанятий. Я просто, не обращая ни на что внимания, отстоял до конца весь митинг, а потом, оставив вещи в нашем овражке, принялся тупо бродить по лагерю.
