— А как же иначе! — воскликнул Лейбниц. — Ведь нет никакой разницы…
Договорить ему не дали. Мистер Орни, в обычной жизни менее кого бы то ни было склонный к внезапным выходкам, пробился к бочке, схватил болтающиеся края холстины и принялся укутывать золото, как будто вид его не менее возмутителен, чем нагое женское тело. Пётр, наблюдавший за лихорадочными усилиями нонконформиста с обычным своим жадным любопытством, задал Кикину вопрос. Кикин объяснил, указывая на зачарованных зрителей, смотревших с дороги, с окрестных деревьев и крыш. Пётр всё понял и снова поглядел на Орни, видя его в совершенно новом свете и осознавая причину такой нервозности. Затем царь оглянулся на казаков, охранявших периметр верфи, и отдал какое-то приказание.
— Не-е-т! — завопил Кикин, но казаки уже бежали к дороге, выхватывая сабли.
— Что он сказал?
— «Убить всех», — перевёл Кикин и принялся втолковывать царю что-то сложное, во что царь явно не желал вникать. Так или иначе, половина слов утонула в шуме. Казаки вырвались на волю, охота началась, Ротерхит наполнился криками и воплями. Пётр недвусмысленно велел Кикину заткнуться. Тот огляделся с мольбой. Даниель на миг поймал взгляд царя и заговорил, обращаясь к пряжке царского пояса:
— Закон в этой стране так снисходителен к преступникам, и общественный порядок пребывает в таком упадке, что даже если бы ваше царское величество привезли целый полк казаков и велели перебить всех на милю вокруг, такая мера не смогла бы обеспечить безопасность верфи мистера Орни после захода солнца, коли уж о золоте стало известно толпе. Его следует перевезти в надёжное место, вызвать фургоны или…
Он кивнул на русскую галеру.
— Предложение доктора принято, — сказал Кикин после того, как перевёл слова Даниеля и получил ответ. — На галере есть ещё золото — плата мистеру Орни за корабли, буде они пройдут инспекцию, а также Двору технологических искусств за следующую стадию работ. Всё следует доставить в различные надёжные места. Царь повелевает, чтобы особое золото с «Минервы» перенесли на галеру незамедлительно. Затем мы все вместе двинемся в Лондон.
Ван Крюйк передал услышанное своей команде. Орни тем временем сказал:
— Как ни желал бы я в душе, чтобы ротерхитские канавы заструились кровью бродяг, я почтительно прошу брата Петра вернуть косматых молодцов с саблями в границы моих владений.
— Быть по сему, — перевёл Кикин ответ царя, хотя Даниелю показалось, что тот несколько уязвлён. Но тут лицо Петра свела судорога — результат какого-то нервического сбоя, и разговор иссяк.
Биллинсгейтский док. Тот же день, позже
Пётр увидел перед весами Биллинсгейтского дока вереницу угольных возов и решил, что удобнее везти золото на них, чем в хлипких пролётках и портшезах, которые сновали по набережной, как тараканы. Итак, рыбная и угольная торговля встала на час, пока галера втискивалась в Биллинсгейтский док. Для всякого, кроме заезжего русского царя, затея кончилась бы плохо. Походи он хоть немного на англичанина, рыботорговки растерзали бы его в клочья. Даниель, в котором англичанин безошибочно угадывался с первого взгляда, был ни жив ни мёртв от страха. Однако царь решительно перемахнул с галеры на пристань и через тридцать секунд уже сидел на козлах пустого угольного воза, сжимая в руках вожжи. Кучер, заметив приближающегося великана, просто швырнул их ему в лицо, а сам спрыгнул на мостовую. Позже он кинул царю кнут. Даже рыботорговки вели себя на удивление покладисто: они побросали свои лотки и выстроились вдоль пристани, чтобы любоваться представлением. Как понял Даниель, спасло Петра не то, что он царь (об этом никто не знал), а зрелищность его появления. Торговок не смущали убытки — заработанное сегодня всё равно потратится завтра, зато о событии, которое они сегодня увидели, можно будет рассказывать до конца жизни. Более того, здесь был рынок, а не дворец, не парламент, не университет и не церковь. Всякая стезя притягивает людей определённого сорта. Рынок выбирают те, кто умеет быстро соображать и легко приноравливается к новому. У кучера было десять секунд на то, чтобы выбрать правильный образ действий. Однако он принял решение и скорее всего не прогадал: Даниель видел по крайней мере один кошель, переданный кучеру кем-то из свитских.
Они проехали по улицам Лондона на возу, предназначенном для угля, а сейчас скрипящем под тяжестью золота, казаков и натурфилософов. Груз немного полегчал на Треднидл-стрит, где золото, предназначенное для оплаты кораблей, положили в Английский банк на открытый мистером Кикиным счёт. Затем Даниелю пришлось сесть на козлы рядом с Петром, чтобы показывать дорогу к Клеркенуэлл-корту.
Кикина сослали в дальний конец воза, и тот углубился в беседу на русском языке с Соломоном Коганом и каким-то придворным, очевидно, имеющим вес в вопросах финансовых. Пётр и Даниель, оставшись без переводчика, перебрасывались обрывками фраз на разных языках, пока не остановились на французском. Царь говорил на нём сносно, но беседа на чужом языке требовала несвойственного ему терпения. Чувствуя это, Даниель ограничивался короткими репликами вроде: «На следующем перекрёстке сверните вправо», «У нас не принято давить пешеходов» и так далее. Однако через некоторое время любопытство взяло верх. Была и вторая причина: они проезжали мимо Бедлама, и Даниель боялся, что Пётр Великий выразит желание пойти посмотреть безумцев.
— Кстати, — проговорил Даниель, — этот ваш Соломон Коган — занятный тип. Где вы его отыскали?
— При взятии Азова, — отвечал Пётр. — Он зачем-то приехал туда и гостил у паши, когда мы осадили город. А что?
— Э… точно не знаю. Считайте это любопытством обывателя, которому интересно, как император создаёт своё окружение.
— Здесь секрета нет. Найти лучших людей и не отпускать их.
— А как вы узнали, что господин Коган — из лучших?
— Рекомендацией послужило количество золота, которое при нём обнаружили, — сказал Пётр.
Они выбрались из Лондона через Криплгейт, то есть проехали в квартале от Граб-стрит. Тем не менее их не заметили, что подтвердило давние сомнения Даниеля касательно газетчиков: ему и прежде казалось, что они интересуются одним и не интересуются другим весьма произвольно. Впрочем, продвигаясь на запад, он начал понимать, как исполинского роста царь мог проехать по городу с полным возом золота и донских казаков, не обратив на себя особого внимания. Они подъезжали к Смитфилду со всеми его сопутствующими скотобойнями, мясными рынками и дебоширами. Многие костры, разведённые в среду вечером, сегодня, в субботу, ещё горели; наиболее упорные тори продолжали сшибаться с вигами весь четверг, когда Равенскар уже закреплял свою победу на высших фронтах Вестминстера и Уайтхолла. Политические волнения нечувствительно перешли в обычные беспорядки Висельного дня, так что теперь весь Смитфилд и районы к западу от него являли собой дымящееся место побоища. Пётр упомянул взятие Азова; Даниелю подумалось, что Лондон, возможно, выглядит так же. Лавочники и хозяева домов уже вешали обратно сорванные двери, выметали из дворов человеческие экскременты и тому подобное, но молодых бездельников на улицах ещё было хоть отбавляй. Даниель мысленно сортировал их по категориям: ополченцы, фанатики, бродяги, зеваки, приходившие смотреть повешение. Ни один человек делового склада, видя такое, не поверил бы, что в Англии возможна какая-нибудь экономически полезная деятельность. Тем не менее Пётр знал, что Англия процветает: как удавалось ему примирить абстрактное знание с тем, что видели его собственные глаза?
— Это место раньше лежало за чертой города, — объяснил Даниель, — и воинственные молодые люди приходили сюда биться на мечах. А поскольку в схватках они порой отрезали друг другу уши, а то и головы, молодых людей такого склада стали в просторечии называть…
— Ухорезами? Да, я слышал, — сказал Пётр. — Куда дальше?
— От развилки влево, ваше царское величество, — отвечал Даниель, — а там уже прямо до самого Клеркенуэлла.
Что касается сверхъестественного чувства, заключающегося в откровении и вдохновении, то универсальные законы не были даны этим путем, ибо в такой форме Бог говорит лишь отдельным людям, причем разным людям разное.
Гоббс, «Левиафан»[26]
Приехав в Клеркенуэлл-корт, Даниель обнаружил, что Роджер Комсток или кто-то, объявивший, будто действует от его имении, разместил во Дворе технологических искусств два эскадрона вигской кавалерии: один состоял из могавков, другой — из людей с обычными причёсками. Даниелю было всё равно: он уже утратил способность чувствовать досаду или чему-либо удивляться. Так оказалось даже лучше. Гробница тамплиеров, с её окованными железом дверями, выглядела вполне внушительно. Присутствие кавалеристов делало её, в глазах Петра, ещё более надёжным хранилищем для золота.
