к чаю. Но я сам этого не видел — продолжал безрезультатно обходить село в поисках странного бабомужика.
На следующий день у нас вечером состоялось новое представление — сатирическая «Агит-газета». На мой взгляд — полная скучнейшая фигня, переполненная минимумом сатиры, зато максимумом пафоса. Но агитбригадовцам нравилось. Это нынче было очень модно.
Не удивительно, что коммунарки её тоже не восприняли.
Анна на агит-газету опять не пришла.
Зубатов аж почернел весь и осунулся. Никогда бы не подумал, что он такой мнительный. Глядя на него, Клара тоже ходила, как в воду опущенная.
А утром, после неудавшейся агит-газеты приехали мужики из Дерюжек. Коммунарки по такому случаю даже не работу не пошли. Нет, те, что работали на коровниках и других стратегических объектах, те пошли. А вот остальные — остались встречать артельщиков.
Приезжих накормили. Столы поставили прямо в клубе. Коммунарки подготовились хорошо. Напекли пирогов, настряпали всякого вкусного. Нас тоже позвали то ли на поздний завтрак, то ли на ранний обед.
Мы пришли.
Пятеро заросших бородатых мужиков в застиранных рубахах тоскливо хлебали невероятно вкусные наваристые щи, ароматизируя клубное пространство застаревшим перегаром. От всех них вертикально вверх исходили зеленоватые призрачные нити. Рядом крутились несколько коммунарок постарше, то подкладывая хлеба, то принимая тарелки.
Гудков всем предложил вечером посмотреть нашу постановку «Кулацкие брюки и райские муки». Мужики ещё больше скисли, а один, который оказался рядом со мной, тихо и печально спросил:
— Слышь паря, у тя выпить есть?
— Нету, — покачал головой я, и мужик моментально потерял ко мне интерес.
Я же сидел, ел вкуснейшие щи, не замечая вкуса, и размышлял, как обойти всех их и кольнуть шилом так, чтобы они и не заметили?
— Моня, — тихо прошипел я, — можешь, отвести всем глаза?
Моня материализовался передо мной и сконфуженно вздохнул:
— Их слишком много. Не смогу.
— И что мне теперь делать? — одними губами прошептал я. Но мои переживания были зряшными — за чавканьем, прихлюпыванием и разговорами мой шепот всё равно никому не было слышно.
— Их надо напоить, — предложил Моня. — У них сразу бдительность и воля ослабнут и тогда я смогу.
— Как? — покачал головой я, и женщина-коммунарка, приняв мой жест на свой счет, сразу подложила мне ещё кусок хлеба.
— Енох говорил, что видел самогон в одной хате, — вспомнил Моня и радостно оклабился.
— Да, видел! — Енох появился тоже, раздуваясь от гордости.
— Они же не пьют! — удивился я.
— Так им для разведения красок. Они холсты красят, — пояснил Енох.
— Пошли! — я решительно отложил ложку и с сожалением взглянул на недоеденную тарелку со щами.
— Да ты доедай! — возмутился Енох, — и так похудел как. А хозяйка сейчас дома. Но уйдёт скоро доить корову на пастбище и тогда пойдём.
Не буду описывать, как я выкрал эту бутыль. Это была литровая бутыль с мутным вонючим самогоном, заткнутая кукурузным початком. И когда перед премьерой постановки я зашел в дом, где коммунарки разместили мужиков, и предложил им выпить по маленькой, за знакомство — я стал им лучшим другом и практически родным братом.
— Наливай! — строго велел старший из них и добавил, — меня Лукой зовут.
— Чарка только одна, — извиняющимся голосом сообщил я и налил первую стопку до самого верха.
— Это ничего, мы привычные, — отчётливо сглотнул Лука и посмотрел на чарку влюблёнными глазами.
— Чай не баре какие! — суетливо добавил второй, тщедушный мужичок, — советские труженики как-никак!
— Примите, дядя Лука, — я вежливо протянул чарку Луке.
Тот моментально цапнул, поднёс ко рту, но потом, опомнившись, вежливо спросил:
— А сам-то чё?
— Мал я ещё, — скромно ответил я, — кроме того, премьера же через час будет. Гудков, если унюхает, наделает такого скандалу, уж я его знаю. А то и выгонит меня с агитбригады. Ещё и вам потом попадёт, что пацана напоили. Так что я лучше потом выпью, после премьеры.
— И то правда, — согласился Лука и крякнул, — Ну, будя!
Он проглотил самогон залпом и шумно выдохнул.
Мужики проследили глазами и заволновались.
— Ну давай уже! — раздраженно велел мне тщедушный, отбирая стопку у Луки и торопливо протягивая мне, — наливай как ему!
В общем, меньше, чем за полчаса все уже были хорошо поддатые. Ну а что — крепкий самогон, да без закуски, да на старые дрожжи. Мужики вышли во двор на перекур, где разделились на группки и горячо и убедительно заговорили все разом, не слушая друг друга.
— Моня, давай! Отводи! — велел я, и Моня отвёл.
Я торопливо обошел окосевших мужиков, коля их шилом.
— Изыди!
— Изыди!
— Изыди!..
Нити исчезали. Одна, вторая… четвёртая.
На последнем мужике из небольшой летней кухни во двор влетел Митрофан:
— Ты что это творишь, падаль! — вызверился он на меня.
— Что не так? — попытался прикинуться валенком я, недоумевая, где он был и как он почувствовал, что я делаю, на расстоянии?
— Да я тебя, тварь, сейчас самого придушу! Щенок! — Митрофан бросился ко мне и влепил оглушительную затрещину, так, что я аж отлетел к крыльцу.
— Сам ты тварь! — вне себя от злости, я подхватился и ринулся на Митрофана, сжимая шило в руке. Подбежав к нему за три шага со всей дури вонзил шило в плечо и рявкнул:
— Изыди!
Ноль реакции. Наоборот, озверевший Митрофан, бешено вращая налитыми кровью глазами, отскочил, схватил вилы и бросился на меня.
Ну всё, капец мне, — сжимая шило, успел подумать я, когда удар вилами пробил мне ногу, но тут случилось неожиданное.
Со стороны сада, через калитку вдруг послышались громкие слова молитвы. Ускользающим краем сознания я заметил, как во двор вошел священник с иконой в руках и начал читать молитву над Митрофаном. И как дух Митрофана, мерцая чёрной зеленью, уходит из тела прочь.
Это же тот самый бабомужик! — успел подумать я, прежде, чем темнота окончательно поглотила меня.
Очнулся я от тряски. Не такая, чтобы сильная, но тем не менее, когда тряхнуло на колдобине, я сразу пришел в себя. Судя по мерно покачивающейся постели и общем сумраке — я ехал в фургоне. А так как пахло духами, полынью, нафталином и гримом — это был
