— Зимняя война тридцать девятого — сорокового годов началась, как вы помните, с того, что советское правительство выразило обеспокоенность близостью наших границ к Ленинграду или, по-старому, Петербургу. Они предложили нам равноценный территориальный обмен, чтобы отнести границу от Петербурга на несколько десятков километров. Большевики предлагали равноценный, но совершенно ненужный нам обмен. Наше правительство отклонило эти предложения и выдало гарантии о нерушимости государственных границ. Советский Союз не поверил этим гарантиям и начал Зимнюю войну. Если бы два года назад, в сорок первом, когда большевики находились в самом отчаянном положении, наше правительство решилось бы выдвинуть войска за старую границу, то в глазах всего мирового сообщества это послужило бы прямым доказательством справедливости опасений советского правительства в отношении Финляндии. Сей факт стал бы оправданием большевистской агрессии против нас, предпринятой осенью тридцать девятого года. Большевики выглядели бы не агрессорами, за что их, кстати, турнули из Лиги Наций, а самой миролюбивой партией, всего лишь наносящей превентивный удар по потенциальному захватчику. Даже имей я в своем распоряжение армию в двадцать раз большую, чем может себе позволить иметь Финляндия, и если бы с этой армией я мог гнать большевиков до Енисея, то и в этом случае ни один финский солдат не перешел бы старую границу. Я не желаю выставлять Финляндию на мировой арене в качестве агрессора, — маршал заметил, что увлекся, и вернулся к теме, с которой начал беседу: — Так вы говорите, Калле, что наши немецкие друзья возобновили поставки продовольствия без всяких условий?
— Так точно, господин маршал, — заверил Луукканен. — И продовольствия, и медикаментов. В прежних объемах.
— Это хорошо, — одобрил маршал. — Очень хорошо. Мы оказались отрезанными от внешних рынков. Не только Англия, но и ее доминионы прекратили нам поставки. Шведский импорт поставляется нерегулярно и не в тех объемах, о которых мы договаривались. Шведов можно понять. В первую очередь они поставляют свои товары и сырье Рейху, а нам — что останется. Какие подвижки в вопросе поставок оружия?
— Никаких, — снова развел руками генерал. — Немцы готовы поставлять стрелковое оружие, а из боевой техники — только устаревшие Panzer-II и Panzer-III. Их уже сняли с производства, и теперь немцы поставляют только те, что вышли из ремонта. О поставках «пантер», «тигров» или хотя бы Panzer-IV немцы не хотят и слышать. Им самим остро не хватает танков на Восточном фронте и в Италии.
— Понятно, — Маннергейм отреагировал на это сообщение спокойно. — Когда танковые корпуса русских примутся взламывать нашу линию обороны, отражать их натиск будет просто нечем. Вся надежда останется только на минные поля и на пересеченную местность. Странное у нас положение, вам не кажется? — генерал ничего не сказал, но Маннергейм перехватил его вопросительный взгляд, а потому ответил на незаданный вопрос: — Мы не хотели начинать войну против СССР, но мы ее начали. Мы не хотим ее дальше вести и все равно ведем. Нам невыгодна была эта война, но пришлось ее начать. Нам нужен мир, и мы не можем его заключить. Вы встречались с русским послом?
— Да, господин маршал. По вашему приказу я неофициально встречался в Стокгольме с госпожой Коллонтай месяц назад и на прошлой неделе. Я передал ей ваши слова о существовании принципиальной возможности заключения сепаратного мира между Советским Союзом и Финляндией. Госпожа Коллонтай обратилась в Москву за дальнейшими инструкциями на сей счет.
— Месяц — достаточный срок для того, чтобы в Москве могли обсудить наше предложение и прислать своему послу в Швеции подробные инструкции о дальнейших шагах по заключению мира.
— Она получила эти инструкции, — Луукканен опустил глаза в пол.
— И что в них? — маршал не стал скрывать свой интерес. — Большевики выдвинули условия, на которых они готовы подписать мирный договор с нами?
— Да, — генерал еще пристальней уставился в пол.
— Не тяните, Калле.
— Отвод наших войск на границы сорокового года. Интернирование немецких частей, дислоцированных на территории Финляндии. Выплата шестисот миллионов долларов в качестве репараций в течение пяти лет после подписания договора.
— Это неприемлемые условия, — Маннергейм отреагировал с отрешенным спокойствием. — Потому что они невыполнимы. Допустим, мы пойдем на отвод своих войск и потеряем пятую часть промышленного потенциала страны. Допустим невероятное! Нам удастся интернировать немецкие войска. Хотя я лично с трудом себе представляю практическую реализацию этого предприятия. Но откуда мы возьмем шестьсот миллионов долларов?! У нас их не будет ни через пять, ни через пятнадцать лет! Мне и так пришлось пойти на частичную демобилизацию еще осенью сорок первого года, чтобы наша экономика не взорвалась. У нас двенадцать процентов населения под ружьем. Кто остался работать в сельском хозяйстве и на производстве? Те, кто по возрасту и по состоянию здоровья оказались негодными к службе в армии. Если с нашей экономикой до сих пор не случился коллапс, то это единственно оттого, что поставки из Германии и Швеции позволяют нам хоть как-то сводить концы с концами, — Маннергейм подумал немного и сказал о госпоже Коллонтай так отвлеченно, как о своей горничной: — Дура баба. Совершенно не понимает большой политики. Не понимает и не может ориентировать свое руководство на принятие правильных решений. Большевики держат против нас полтора миллиона человек. После заключения мира с нами они были бы гораздо полезнее в Польше, Чехословакии и Румынии. Если бы Сталин заключил с нами мир до весны, то это позволило бы ему планировать грандиозные наступательные летние операции на центральных и южных участках своего фронта. Полтора миллиона человек — не шутка! Как вы считаете, Калле?
— Я думаю, господин маршал, что Финляндия никогда не сможет иметь такую огромную армию. Нам остается только мечтать о ней, — подобострастно подтвердил Луукканен.
— Дура баба, — сокрушаясь за мыслительные способности советского посла в Швеции, повторил Маннергейм. — Мадам Коллонтай в семнадцатом году вполне созрела для того, чтобы заниматься свальным грехом с революционной матросней, но и за двадцать лет пребывания на посту посла она так и не удосужилась понять самые элементарные законы политической игры.
Маннергейм встал и отошел к боковому окну, которое выходило не прямо на улицу, а на соседнее здание. Над его дверями висели два красных нацистских флага со свастикой, под ними лениво прохаживались два немецких автоматчика в касках и утепленных шинелях.
