В архиерейском доме светилось лишь одно окошко. Парень подкрался к нему и сквозь слюду разглядел сидевших при свече дружинника с окладистой бородой и тщедушного попа. На столе стояли резной деревянный ларец и вместительная корчага, лежали пергаментные свитки. Дружинник, подпирая кулаком голову, вертел в руке деревянный кубок. Поп в раздумье перебирал жидкую бородку. Парень прислушался.
— Вот и все, Мелетий. Приедет владыка, может быть, и завтра волхва мучить будет, потом сожжет, и свитки вместе с ним. И растают в дыму деяния Ардагастовы и Громовичей. А мы что… Не мы будем жечь и мучить — владычьи холопы да чернецы. Мы как тот индиец, что Чернобогов храм стерег, пока там чертей людьми кормили.
— Стерег, покуда не пришел Ардагаст, воин божий…
— Вот он и к нам пришел. Поверишь ли, оглянуться боюсь: вдруг встанет он, златоусый, как сам Перун, и спросит: «Каким богам служишь, русич?»
Поп втянул голову в плечи и поспешно, мелко перекрестился.
— Ты крестишься, а у меня вот и рука не поднимется знамение сотворить. Крест-то святой и язычники чтут. Язычники… А мы что, другим языком говорим? — Дружинник стукнул кубком по столу. — Да если хоть половина, хоть четверть того, что здесь написано, правда, значит, не Богу мы служим — Сатане, Чернобогу! Леонтий — разве пастырь духовный? Истязатель, Диоклетиан-мучитель, что святого Егория терзал!
— Навуходоносор, Даниила в огненную печь ввергший! А мы при нем — будто халдеи бесовские. И кабы только мучил, а то ведь не раз я у него видел книги, греческие и латинские, а в них чудища всякие, да чертежи, да знаки, что и у нас колдуны режут, прости, Господи! — перекрестился снова поп.
— То-то мне, как владыку вспомню, видится то брахман нечестивый с трезубцем, то чернокнижник ольвийский. А вдруг, упаси Господь, не сгинула тогда его окаянная душа, да теперь новое тело нашла?
— Господи Иисусе! Помню… да, помню: говорил Леонтий с немцем заезжим про какие-то семь перстней. Не те ли самые, бесовские? — Поп рухнул на колени, принялся истово креститься. — Святой, крепкий! Святой, бессмертный, помилуй нас! Где вера моя? Перед медведем Велесовым не дрогнула, а от ларца со свитками пошатнулась.
Десятник решительно поднялся, сложил свитки в ларец.
— Пошли! Если не знаем, где добро искать, так хоть злу не дадим совершиться. Он достал ключ и отпер чулан:
— Вставай, волхв.
— Что, вернулся уже Леонтий?
— Нет еще. Вот ты и уходи, пока не поздно. И ларец возьми.
— А вам что будет?
— Да кто на нас думает, на тех, кого все язычники клянут? Скажем: обморочил-де Лютобор чарами. Если и не поверят, подумают, что забыл я по пьяному делу чулан запереть. Ну сотником не сделают, хоть давно уже пора.
— А у меня приход и без того такой, что дальше не сошлешь, — сказал Мелетий.
Паренек тенью скользнул в дальний угол двора, к калитке. Из дома вышли дружинник, поп и черноволосый волхв в белом плаще, с ларцом в руках. Они подошли к калитке и словно бы не удивились, что та уже открыта и из-за нее выглядывают бородатые мужики с мечами и дубинами. У калитки волхв обернулся:
— А я и впрямь мог вас обморочить да уйти, и давно. Только перед светлыми богами больше заслуги просветить людей.
— Да мы и так люди не темные, книжные, — возразил поп.
— Небось все Писание прочли? — лукаво усмехнулся Лютобор.
— Я-то Евангелие только читал, да Псалтырь, да еще про войны — Судей, Царства, — смутился Щепила. — Вот Мелетий,…
— Да я тоже всего не читал. Нет ведь нигде Писания одной книгой, разве у греков…
— Что я говорил? Вера ваша — от невежества. Да как вы стали христианами-то?
— Ну как? От роду православные мы: отец мой был попом, и дед. Прадеда мальчонкой крестили при Владимире.
— А мой пращур крестился еще при Игоре.
— А до него, что, пращуров не было? Или бог знать не велит? Бог, что темноту любит, зовется Чернобог. Потому и ненавистно ему Братство Солнца.
— В нем, поди, одни язычники? — спросил Щепила.
— Там не допытываются, молишься ты одному богу, или трем, или тридцати трем. Лишь бы среди них Разрушителя не было. Иное спрашивают. Веруете ли, что есть Свет, Добро, Правда? Что миром правит не Тьма, не Кривда, не Ложь?
— Веруем! — тихо, но твердо сказали десятник и поп.
— Веруем! — отозвались мужики из-за калитки.
— Это и есть Белбог и Чернобог, Бог и Сатана. Веруете ли, что есть Солнце и Гром на небе, а сила их — в душах праведных?
— Веруем!
— Значит, можем еще встретиться по-хорошему. До свиданья, воин! До свиданья, священник! Да помогут вам светлые боги!
* * *
Среди бескрайнего заснеженного леса, на холме, под сенью вековых дубов, стояли три деревянных бога: Мать-Макошь с турьим рогом в руках, златоусый Перун с мечом и Даждьбог в венце золотых лучей. Вокруг ограды святилища и внутри ее лежали тела дружинников и крестьян. Кровь алела на истоптанном снегу. Привалившись спиной к каменному жертвеннику, сидел худой узколицый человек в изорванной и окровавленной шелковой рясе. Сурово смотрели на него резные лики богов, и так же суровы были взгляды вооруженных топорами, рогатинами и луками лесовиков. Две рогатины упирались ему в грудь. Золотой, с каменьями, наперсный крест был погнут и иссечен, эмалевая панагия сорвалась с цепочки. Но в глазах епископа ростовского не было и тени христианского всепрощения — лишь неукротимая злоба и ненависть.
— Какие муки для меня приготовили, идолослужители? Усердствуйте, старайтесь: я за них обрету рай, а вы — ад.
Лесовики расступились, давая дорогу черноволосому волхву в белом плаще, с мечом в руке.
— Лютобор? Мне донесли, что ты схвачен. Чарами освободился, сын погибели?
— Чарами. Такими, какими ты не владеешь и владеть не будешь. И книга хорезмийская уже у нас. Не найти вам, чернокнижникам, дороги на Восток к проклятым местам, не набраться там злой силы.
— Зато до семи перстней вам теперь не добраться.
— Перстни Зла уничтожил Творимир, а те, за которыми ты охотился, — поддельные, им и двух веков нет. Есть и в них злая сила, да не та.
— Кончились твои чародейства, бесов жрец! — зашумели лесовики. — Суди его, святой человек! Лютобор достал старинный бронзовый нож.
— Кто ловит зверя в чужом лесу — платит серебром. А кто ловит души человеческие насильем и обманом — платит жизнью. Ты будешь принесен в жертву светлым богам. И не надейся после смерти по земле бродить и слушать, как тебе, священномученику, молиться будут. Я твою черную душу в самое пекло проведу, ни с какими заклятиями по дороге не сбежишь.
— Это вы еще можете. Только Русь вам уже не раскрестить. Опоздали! Православная теперь святая Русь.
— У вашей веры есть начало, будет и конец. А наша пребудет, пока светит Солнце, гремит Гром и пылает Огонь-Сварожич, покуда есть святая Русь.
Мобед — зороастрийский жрец.
Корчев — Пантикапей (Керчь).
Пропилеи — парадный вход с колоннами.
Триклиний — столовая.
Принцепс — «первый» (сенатор), титул императора.
Фауны — хунны (гунны), серы — китайцы.
Ам-хаарец — «народ земли», простонародье (евр.).
Шеол — преисподняя (евр.).
Фиас — религиозное братство.
Барастыр — владыка подземного мира, зайюги — одноглазые великаны, его стражи (сармат.).
Яксарт — Сырдарья.
Эмпузы — демоны-вампиры (греч.).
Меотида — Азовское море.
Ашкеназы — скифы (евр.).
Гифас — р. Беас в Пенджабе.
Кофен — р. Кабул.
Бхикшу — буддийские монахи.
[Вихара — монастырь.
Окс — Амударья.
Вайгали — современные нуристанцы (кафиры).
Михр-яшт здесь и далее в перев. И. М. Стеблин-Каменского.
Пурушапура — Пешавар.
Уттара Куру — Тибет.
Ступа — буддийское святилище.
Бхикшуни — монахиня.
Дрангиана — совр. Систан (Сакастан) на юго-западе Афганистана.
