Генрих поднялся. Он теперь стоял так близко, что Луна могла рассмотреть выгравированного на золотой пуговице дракона. И чувствовать запах. Такой знакомый, задевающий струны ее души. Но струны дрогнули еще сильнее, когда Генрих поднес руки к ее лицу и заставил поднять на него глаза.
— Прости меня, Луна. Прости за тот давний разрыв помолвки, за годы немоты, за то, что не видел тебя, пока был рядом с другой женщиной, прости за все, что совершил и еще совершу. Я люблю тебя, Луна.
Он медленно наклонился и приник к ее губам. Поцелуй был неспешный. Без того огня, что бушевал в сердцах обоих. Он был примирительным, пробным. Из тех, что становятся первыми в бесчисленной череде счастливых мгновений.
— Ты мне задолжал, — произнесла Луна, когда ее губы отпустили.
— Весь мир к твоим ногам.
— Не нужен мир. Ты мне должен девяносто девять с половиной поцелуев.
— Откуда половина?
— Тот поцелуй был смазанным. Мне помешал Лоза.
— Я верну тебе долг с лихвой.
— Я говорю только о поцелуях в лоб и щеки. В губы их было гораздо больше.
— Ты мошенница. Я не помню такого числа.
— Будешь спорить?
— Нет. Я готов расплачиваться всю жизнь. Я люблю тебя, Луна.
— И я тебя. И я тебя, Ветер.
Эпилог
— Красавчик, ты опять где-то вляпался.
— А, ты про шрамы? Собаки покусали. А почему ты одна? Где остальные?
— Нет их. Ушли, — Верисея вышла из воды и как-то неловко, бочком, забралась на валун.
Лоза протянул руку, помогая ей устроиться, сам сел рядом.
Хотя бывшая дочь старосты знала, что к озеру никто из местных и близко не подойдет, все равно выбрала камень, прячущийся в тени ивы.
Ветер шевелил ее ветвями, и лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, оставляли на лице мертвой девушки переменчивые блики. И непонятно было, то ли она хмурилась, то ли улыбалась.
От озера тянуло застоявшейся водой. Назойливо жужжали мухи.
Утопленница не стала отжимать волосы, отбросила их назад, и по теплому боку валуна побежали ручейки.
— Ушли? Куда могут уйти мертвые?
— Вчера утром еще трое были рядом, а когда следовало затянуть вечерний плач, стенала уже я одна. Я звала, но никто не откликнулся. Лишь водоросли кругом. Скоро невозможно будет повернуться. А может, мои подружки превратились в них? Смотри, как колышутся! Будто косы утопленниц!
Лоза повернулся к воде.
И правда похоже. По поверхности озера, повинуясь течению, плавно извивались длинные зеленые плети.
— А я тебе гостинцев принес.
— Спасибо, — оживления, как когда-то, не последовало.
— Прости, раньше прийти не мог.
Верисея не отреагировала, подняла лицо, подставляя его солнцу. Под его лучами волосы утопленницы отливали зеленым, что еще больше придавало сходства с водорослями.
— Я теперь не один. У меня есть чудесная ученица. И бабушка, которая печет пироги.
— Ты счастливый, красавчик, — она впервые за весь разговор коснулась внимательным взглядом его лица. Потянулась всем телом, чтобы достать до щеки. Провела по ней холодной рукой.
Он откликнулся на ласку, прижал ее ладонь своею.
Заметив, что на руке не хватает двух пальцев, мертвая девушка покачала головой.
— Жаль, это исправить не могу.
— Не надо, я уже привык обходиться без них.
Помолчали, глядя на воду.
— Мне тревожно, красавчик, — вдруг призналась утопленница.
— Чего бояться? Все самое страшное уже позади, — он говорил о моменте давней смерти, а Верисея беспокоилась о другом:
— Мавки перестали петь. Совсем. И сил у меня никаких нет. Раньше легко переплывала озеро из конца в конец, а теперь руку подниму и уже устала. Магия, как вода, утекает…
— Не только здесь. Помнишь, я рассказывал о выживших воспитанниках монастыря? Они стали обыкновенными людьми. Вместе со Злом исчез и их дар.
— Пришел и мой час, — утопленница подняла на Лозу полные тоски глаза. Сегодня какие-то особенно мутные. — Измучилась я. И сны снятся странные, одурманивающие. Сил нет. Даже волосы, видишь, неприбранные…
— Давай я тебе новую ленту в косу вплету.
— Давай.
Лоза уходил с болью в сердце: он видел, как тяжело девушка спустилась с валуна. Не нырнула, а плюхнулась в воду.
Страх за подругу погнал его на Лебяжье озеро на следующий же день.
— Верисея! Верисея!
Ответа нет. Лишь среди водорослей мелькнула знакомая лента. Красная. Как любила Верисея.
Лоза до заката сидел на валуне. Потом поднялся и вплел ленты, что так и лежали никому не нужные на берегу, в ветви ивы. Ветер обрадовался, подхватил длинные концы, поиграл с ними.
К осени озеро затянуло ряской. Через год оно обмелело.
Да, то лето выдалось жарким, но даже в следующее, холодное и дождливое, вода не вернулась. Все, что осталось от некогда вселяющего ужас озера — огороженная деревьями поляна, на которой никогда не росли ни ягоды, ни грибы.
Деревенские, случалось, забредали туда, и даже рассказывали, что находили жемчуга и драгоценные камни, но никто их с собой не брал, потому как стоило согреть их в ладонях, как начинали мерещиться девичьи голоса, поющие так печально, что сжималось сердце.
И еще одно чудо случалось у высохшего озера: каждый год, как раз в тот день, когда много-много лет назад сгорел монастырь Мятущихся душ, ива, что к зимнему времени уже сбрасывала все листья, вдруг принаряжалась лентами. Яркими, разноцветными.
И пошло поверье: если кто из девушек снимет ту ленту, да вплетет ее себе в косу, выйдет замуж. И непременно по любви. Да.
Конец
