– Тебя как зовут? – бросил Савелий Игнатьевич на ходу.
– А вам это зачем? – подозрительно отозвался пленник.
– Для порядка. Должен же я буду расписаться, кого сдал в ЧК.
– Олег Мякишев. Офицер русской армии.
– Ну а я – Ласточкин Савелий Игнатьевич, потомственный рабочий, семьдесят третьего года рождения. Прислан родной партячейкой на усиление органов ВЧК. Вот, скажи, Мякишев… – Рабочий помедлил. – А ты действительно дворянин и бывший землевладелец?
– Да, – буркнул поручик.
И, повернув голову, поинтересовался в ответ:
– А правду ли говорят, что теперь, после отмены чинов и привилегий, новая власть нас всех в расход пустит? Ну, как этот ваш, у ворот, предлагал?
Савелий Игнатьевич раздражённо помотал головой:
– Что ещё за глупости! Ты про человека с алым бантиком, что ли? Так он не наш. Он из эсеров. Просто бантик нацепил. Брехня это. Работайте, живите на здоровье. Никто не неволит.
– Тогда я что-то не пойму вашей власти, – шагая, тихо проговорил поручик. – Вроде с эсерами, а вроде и нет. Землю мою, дедовскую, полученную за восемьсот двенадцатый год, отобрали… чья она теперь?
Поручик пытливо посмотрел на рабочего.
– Земля теперь общая. В смысле народная, – убеждённо ответил Савелий Игнатьевич, переступая через борозду. – Ты что же думаешь, Мякишев… Кто у нас теперь власть? Ленин и временная диктатура пролетариата? Дзержинский и Брешковская?
Рабочий решительно рубанул ладонью воздух.
– Нет. Власть нынче – это народные советы. На каждом заводе и в каждой деревне будет свой совет. А из тех советов выберут главные советы. А уж те, самые главные советы, решат, какой стране быть. Всем народом будем строить новый мир. Без униженных и оскорблённых. Все будут счастливы…
– Утописты, – потрясённо прошептал Мякишев.
Рабочий открыл рот… И тут над полем прокатился железный стон, от которого зазвенело в ушах.
– Что это? – Савелий Игнатьевич вздрогнул. – Никак вокзал?
– Нет. Погодите…
Звук, похожий на великанский плач, опять повторился. Он тёк над тёмными зарослями, словно густая патока.
– Кажется, я узнаю колокола, – сказал поручик. – Малую утреню бьют…
Потом воздух прорезало низкое гудение, от которого пистолет в руке рабочего мелко завибрировал.
– Точно! – Мякишев обрадованно обернулся. – Тяжкий колокол как будто другой. Но зазвонные и малые – точно с Вознесенской… Мы совсем рядом. Это там!
Поручик махнул на звук рукой.
– Хорошо, идём, – согласился Савелий Игнатьевич.
Скоро ряды цветков с тёмными шапками стали ниже, а потом рабочий, охнув от неожиданности, шагнул на твёрдую глинистую дорогу. Уже почти рассвело.
Впереди за изгородью буйно разрослись липы, а над ними торчали два купола с крестами. Колокол наверху ударил в последний раз и затих.
Взглянув себе под ноги, Савелий Игнатьевич увидел, что ступает по ковру из жёлтых листьев. Ему стало не по себе. Ведь не могло же быть так, чтобы сентябрь наступил в апреле… Или всё-таки могло?
– Глупость какая-то, – глядя на купол, растерянно протянул Мякишев. – Место вроде то же самое. И липы знакомые. Но церковь как будто другая. Совсем новая. Вместо каменного забора – деревянная изгородь. А там, за оградой… поглядите-ка, избушки. Ничего не понимаю!
– Давайте войдём и спросим, – предложил рабочий, посмотрел на Мякишева и взялся за кованую ручку.
Дверь со скрипом отворилась, и они вошли в низкий закопчённый придел. Терпко пахло масляной гарью, тускло горели лампады и свечи в киотах. У стен переговаривались люди, кто-то надрывно кашлял. Впереди, под аркой, ярким золотом сверкнул иконостас.
Мякишев, войдя, опустил голову и сделал торопливое движение рукой. Разговоры сразу утихли. На них обернулось десятка два напряжённых глаз. Послышались шепотки.
Мужичок в синем армяке, смяв шапку, выступил вперёд. Заметив военную форму Мякишева, он подошёл к нему, поклонился и робко спросил:
– Моё почтение… Вы, барин, из какого войска будете? Наш или француз?
– Ты это о чём, любезный? – Поручик подозрительно огляделся по сторонам. – Свой я… русский. Шестьдесят шестая пехотная дивизия.
Несколько человек облегчённо выдохнули.
– Слава те, господи! – Мужчина в линялом армяке перекрестился. – Значит, поживём ещё немножко.
Он повернулся к Мякишеву и деликатно кашлянул:
– А ты сам-то откуда взялся, батюшка? Из Демидовского имения? Или из Разумовского? Неужто тебя тоже забыли?
– Что значит «забыли»? О чём это вы вообще говорите?
Мякишев оглянулся на Савелия Игнатьевича. И все взгляды враз устремились на рабочего. Мужчина почувствовал себя неловко в пиджаке, ведь все, кроме них двоих, одеты по-крестьянски.
– Ой, – заголосила вдруг какая-то женщина. – Неужели пастор немецкий? И при входе не крестился, я видела.
– Не дело это, – кивнув, согласился мужичок в армяке. – Чтобы лютерянин в наш храм ходил.
– Он не лютеранин, – возразил Мякишев, но его не слушали.
– А если он наш, почему на божницу поклон не кладёт? – выкрикнул из угла взъерошенный паренёк в монашеской одежде. – Вдруг он ератник[10] и чужеземный лазутчик?
Толпа угрожающе загудела, и каменный свод задрожал от голосов. Савелий Игнатьевич невольно отступил назад.
– Ти-хо! – отрывисто скомандовал Мякишев, и голоса разом стихли. – Ну что вы на человека напустились? Свой он, из мастеровых. Савелием зовут.
Поручик строго оглядел собравшихся:
– А теперь лучше объясните мне, где вокзал? И что это за место?
– Что-то ты диковинное вещаешь, батюшка. – Женщина рассмеялась. – Николу на Кобыле знаю. Никиту Готского – знаю. Троицу Сыромятную тоже знаю. Никакого «гокзала» не знаю… А это новая церковь Вознесения, что на Гороховом поле. И двадцати годков ещё нет, как выстроили. Вот, сидим, ждём. Думаем огненное крещение принять.
Савелий Игнатьевич только сейчас с удивлением заметил сваленные у стен охапки дров.
– Вы уж не взыщите, – продолжал мужичок в армяке. – Но говорят, враг в городе. У нас и огниво приготовлено. Не возьмёт нас антихрист. С детками малыми вместе и вознесёмся.
Поручик вздрогнул и огляделся:
– Вы что, совсем сдурели? Какой вражина?
– Чудно, как это вы, батюшка, такой удалой, а не знаете. – Женщина в платке покачала головой. – Истинно так. Враг иноземный в городе, с целым воинством.
Поручик переглянулся с рабочим и деловито поинтересовался:
– Много врага?
– Несметные тыщи!
– Не врёте? Что ещё известно?
Люди стали наперебой отвечать, шумя, как стая птиц по весне. Савелий Игнатьевич разобрал только слова «безбожники» и «грабят».
Мякишев, наклонившись к рабочему, озабоченно сказал:
– Плохо дело. Грабят уже по всему городу.
– Невозможно, – растерялся тот.
– Не знаю, – хмуро ответил поручик. – Похоже, анархисты, или кто-то ещё, взял верх над вашими. Здешние люди странно себя ведут, но другого объяснения я не вижу.
Взгляд Савелия Игнатьевича упал на охапки дров.
– Скажите, Мякишев… А что они говорили насчёт «огненного крещения»?
Поручик уставился на него.
– А вы не поняли, да?.. Да о самосожжении речь! Как у раскольников. О церкви ведь не говорят в народе – сгорела. Говорят: «вознеслась». А раз так, то и те, кто в ней, по идее, тоже…
– Жуть какая. Это надо остановить, – сказал Савелий Игнатьевич, решительно делая шаг.
Мякишев удержал его за локоть и покачал головой.
– Эй, Савелий Игнатьевич… Вы хотите осчастливить этих людей, а совсем их не знаете и не понимаете… Вот о чём, по-вашему, разговаривают те двое?
Он указал на бородатых мужиков в кафтанах, судя по лицам – отца и сына, тихо шептавшихся в углу.
– Не знаю. – Рабочий пожал плечами. – Наверное, о том, как лучше дать отпор врагу.
– Ага, как же! О свинце они говорят, поняли вы?
– О каком свинце?
Мякишев, пригладив усы, усмехнулся.
– О государственном. Который, по их словам, власти затопили в Красном пруду. И вот они думают, как бы под шумок этот свинец поднять и к рукам прибрать.
– Зачем? – не понял рабочий.
Поручик поморщился.
– Кто его знает, зачем. Может быть, крышу крыть. А может быть, продать тому, кто дороже даст. Они, между прочим, всерьёз обсуждали, сколько за пуд даст этот самый страшный «враг». А вы – общество взаимопомощи и братства… Либэртэ, эгалитэ, фратэрнитэ[11]. Мечтатели и утописты, леший вас дери. Как вы думаете изменить человека, исправить его шкурную природу?! Это никому не под силу.
– Ну нет уж, – решительно возразил Савелий Игнатьевич. – Это всё от тьмы и несознательности. Надо будет – и куркулей перевоспитаем. Откроем школы, библиотеки. Кино правильное снимем. Человек должен тянуться выше.
Савелий Игнатьевич, помедлив, пытливо оглядел Мякишева:
– Вот вы, скажите, когда-нибудь слышали про калужца Циолковского? Он вообще считает, что человек может взлететь на небо… Представляете? Где уж тут место богу?
