— Ваше стихотворение «Клеветникам» мне понравилось, не спорю! Особенно строчка… — Петр наморщил лоб, припоминая, и через секунду нараспев продекламировал: — «Только жребий мой иной, вы оставлены на племя, я же брошен на убой». Вы что этим наплели, молодой человек?! Мы сражаемся против злейшего врага России, которого обязаны победить. И принять смерть за Отчизну не просто святой долг, но и право каждого русского. Вы хотите сказать, что я своих солдат и офицеров на убой бросаю?!
— Никак нет, ваше императорское величество! — Молодого поэта пробрало от выволочки, лицо немного побледнело. — Государь, просто рифма оказалась хорошей, вот я ее и привел… Уж больно хотелось словами этих клеветников поразить, что вас дерзнули порочить…
— Нашелся тоже защитник государевой чести! Я что, сам себя защитить не могу?! Да и врешь ты порою!
Петр очень редко переходил на «ты» с дворянами при беседах, даже конфиденциальных, потому такое его обращение все воспринимали как знак чрезвычайного расположения.
Денису Давыдову это тоже понравилось — доверием старого императора можно было гордиться. Но вот упрека во лжи он, как всякий уважающий себя русский офицер, перенести не мог. Редкие юношеские усики, которые обязан иметь каждый гусар, встопорщились, лицо побагровело, и поэт хрипло задышал:
— Ваше императорское величество, в своей жизни я ни разу не прибегал ко лжи, и ваше…
— Постойте, поручик! — Петр резко осадил начавшего закипать офицера. — Разве я говорил о лжи?
— Но вы же сказали…
— Я лишь отметил, что ты иногда врешь! В своих стихах… Ну, конечно, не во всех… Но отдельные строчки имеются!
— Какие строчки вызвали ваше недовольство, государь?! Позвольте осведомиться, ваше императорское величество. К тому же некоторая поэтическая вольность не есть огульное вранье! Это весьма допустимая фантазия, к которой прибегают все поэты!
— Какая, на хрен, фантазия и вольность, поручик?! Ты недавно вызвал на дуэль трех человек в Петербурге и всех трех заколол саблей, как жуков булавкою! Так?
— Я убил всего лишь мерзавцев, ваше императорское величество! Тех людей, что посмели нагло клеветать на вас, государь, и Россию!
— Зачем в военное время дуэли стали устраивать?! Вы знаете, что вам за это грозит?
— Готов принять любое наказание, государь! — Поручик вытянулся и замер, в глазах светилась непреклонная воля.
— Так бы и расстрелял тебя! Если бы по глупости, по дурости и амбициям за клинок схватился… Убил ты, конечно, сволочей изрядных, петимеров, шаркунов паркетных… И хоть мы избавляемся повсеместно от этой погани, но ее до сих пор много!
— Не так уж и много, государь. — Поручик улыбнулся, вот только улыбка была недоброй, злой. — Настоящие дворяне в армии и на флоте служат! Мы вам, ваше императорское величество, и государству Российскому присягали, на смерть пойдем, а они…
Поручик недоговорил, его лицо скривилось в такой гримасе омерзения, что он даже хотел сплюнуть от презрения на пол. Но вовремя остановился, сообразив, что такой нарочитый плевок может быть воспринят как знак неуважения монарха.
— Горяч ты, Денис, но честен, а потому наказывать тебя не буду. Вообще-то, нет худа без добра. Что дрался на дуэли — нехорошо, а потому усмири горячность, и чтоб до конца войны я об этом больше не слышал. Кровь проливать нужно в баталии, и тебе такая возможность скоро представится!
— Скорей бы! — со вздохом произнес поручик. — А то уж надоело здесь торчать, да и конь мой застоялся.
— Ты всего две недели в лагере, гусар, а уже застоялся! Тоже мне жеребец нашелся… Да ладно уж, открою тебе тайну: завтра уже будешь туманом аглицким дышать…
— Так высадка будет, государь? — радостно выпалил гусар.
— Будет, — добродушно произнес Петр. — Все тебе будет! Так что дуэли больше не устраивай и саблей тут не маши, а то сам нарвешься. У французов умельцы изрядные есть, хоть Гош и приструнил их. Езжай к князю, скажи, чтоб на военный совет немедленно пожаловал.
— Есть, ваше императорское величество!
Гусар снова вытянулся, демонстрируя хорошую строевую выправку, и, лукаво сверкнув глазами, не удержался от вопроса:
— Государь, прошу вас, скажите мне, в какой я строчке солгал?
— В предпоследней, Денис, в предпоследней, — добродушно засмеялся Петр. — Ты их не на племя оставил, а зарезал! И правильно сделал — на хрена такой погани потомство производить. В последней тоже солгал… Правда, наполовину… Убить тебя, конечно, могут, но и славу обрести тоже можно. Иди уж, гусар, у меня и без тебя дел много…
Кадис
«На погибель эскадры не поведу!» — ударив кулаком по столу, твердо решил про себя Вильнев и невидящим взглядом уставился на лежащее перед ним письмо Первого консула республики.
Генерал Гош требовал немедленного отплытия союзной эскадры в пролив Ла-Манш, причем не позднее 29 июня, независимо от того, смогут прийти в Кадис русские корабли адмирала Ушакова или не смогут. А такой приказ означал только одно — высадка на Остров будет произведена через две-три недели и флот требуется на ее прикрытие.
Адмирал до ужаса боялся предстоящего сражения с английским флотом, хотя прекрасно знал, что союзная эскадра имеет полуторный перевес не только по числу кораблей и пушек, но и по качеству самих линкоров.
Тот же французский «Редутабль» по стоимости был намного дороже любого двухдечного «англичанина», корпусом крепче и быстроходнее, благодаря чему корабли выдержали жестокий шторм, когда его эскадра совершала переход от Марселя до Кадиса. Вот только этого нельзя было сказать о командах — адмирал воочию убедился, что французские моряки подготовлены не просто плохо, а совершенно отвратительно.
— Не морская мы нация, не морская… — глухо пробормотал адмирал, чувствуя, как скулы сводит от нехорошего предчувствия. Он был прекрасным администратором, но не флотоводцем, и более того — прекрасно понимая это, все же согласился принять командование союзными эскадрами.
Ведь самая страшная беда для любого военачальника — не только не верить в победу, но и в собственные силы. А в мозгу постоянно свербила только одна мысль: «Сражаться с англичанами БЕСПОЛЕЗНО!»
Перед выходом Вильнев провел анализ результатов всех сражений с британцами, которые приняли за два столетия французы, испанцы и голландцы. Они оказались просто удручающими. Цифры потерь линейных кораблей соотносились как один к десяти. Случайные же победы, вроде Абукира, были редчайшим и счастливым исключением, за которым чаще всего следовал быстрый и беспощадный разгром.
