Или в Литве Руськой, сиречь великом княжестве Литовском, русском и жмудском, как бы еще не хуже будет. Если не сожгут, то придется мне, хоть с той, хоть с другой стороны собственных предков резать. Инерцию исторической ткани даже царю Ивану Грозному, который номер четвертый, порвать не удалось, а уж на что по делам своим чувак попаданец попаданцем из либеральных интеллигентов.
Тут меня хоть исчезнувший пацанчик местными языками бесплатно одарил. Принимают все вокруг за своего. И вроде как коронуют еще до Рождества. И люди вокруг есть готовые за мою жизнь положить свою.
Вывод?
Вывод простой: забыть, как меня звали в прошлой жизни и впредь даже про себя именоваться только Франциском по прозвищу Фебус. Похитил чужую жизнь — ей и живи.
Я даже не Штирлиц, потому как нет у меня Центра, куда нужно шифровки слать. Я тут работаю только на себя. И нет у меня другого пути, как пищать да лезть на наваррский трон. При этом не дать себя отравить. Любая альтернатива ведет к смерти. А я уже умирал. Больше как-то не хочется.
И плевать мне каким образом кто-то все это сотворил: сугубо научно темпоро-нано-молекулярно, или с помощью примитивной магии, а то и вовсе божественного промысла. Мне дали второй шанс прожить еще одну жизнь. Практически с начала. Не в хлеву, не рабом на галерах, даже не феодалом в сельской глуши, где единственные развлечение охота да право первой ночи. Я без пяти минут король басков, путь не всех басков, а только их части. Но о чем мечтают баски в моем третьем тысячелетии? О своем едином национальном государстве. Вот и появилась в моей новой жизни достойная цель.
А тем, кто меня сюда зашвырнул, просто скажем: ‘’спасибо’’. На эускара.
Глава 2. ФЕОДАЛЬНЫЕ ВЫБОРЫ
Тренькал, тренькал я струнами, пока не вспомнил…
Директриса наша музейная, по жизни во всем подражала незабвенной Антоновой, директору Пушкинского музея в Москве, даже в прическе и стиле одежды. Только вот не было в ней железного характера бывшего офицера НКВД молодость положившей на розыск вывезенных фашистами из СССР художественных ценностей.
Но антоновскую идею ‘’Декабрьских вечеров’’ в музее слямзила у той и проводила исправно. И публику сортировала так, что в нашей губернии попасть на эти ‘’Декабрьские вечера’’ к нам в музей считалось билетом в истеблишмент региона. Какие интриги вокруг этих весьма недешевых билетов разворачивались… куда там разным мадридским дворам.
Нам, самим музейным руководителям, если не место на галерке, то приставной стульчик на этой культурной программе всегда был положен, зато безвозмездно.
Как-то выцепила директриса через федеральный Минкульт нам заезжего гастролера из Испании. Гитариста — виртуоза с пышной седой гривой на голове и седой же бородкой — эспаньолкой как у старого идальго в ‘’Собаке на сене’’. Что мужик с гитарой вытворял… Даже представить себе такое было невозможно, что обычная акустическая деревяшка может страдать и радоваться с такими эффектами. На том концерте я впервые узнал, что для гитары много писал Паганини, тот самый который Николо, скрипач-виртуоз. Первым отделением у маэстро была гитарная классика, а вторым он играл мелодии народов Испании. Последним номером он еще и спел. Плохо пел, но с душой. И музыка была проще. Зато пел стоя, как гимн.
Все эти концерты мы конечно из аппаратной записывали в хорошем качестве. И часто копия такой записи служила дефицитным толкачом для чего-нибудь музею нужного у чиновников из ранга ‘’недопущенных’’ на эти концерты губернатором с директрисой.
Эту запись потом, дома, я и сам часто крутил. Настроение повышала.
Вот и сейчас я тужился вспомнить ту композицию с песней, подбирал ее на гитаре. Благо у меня Флейта иноходец — разве, что покачивает меня в седле немного вправо-влево, но не трясет.
И тут меня просто пробило. Я осознал вдруг, что тот испанец с музейного концерта единственную свою песню пел нам на эускара. На васконской мове, которую я тогда вообще не знал.
А как звали того виртуоза? Я и не припомню сейчас. Давно это было.
На второй день пути в дымке стелющегося от моря дождя, окруженная убранными желтыми полями и еще зеленеющими перелесками показалась искомая Герника.
Квартирьеры, высланные заранее вперед, встретили наш отряд на окраине города и виновато развели руками: на постоялых дворах мест нет. Никаких. В частном секторе тоже. В городе фестиваль, аншлаг и столпотворение. Прямо Вудсток. Не то, что окрестные деревни, даже луга вокруг города практически все заняты под шатры. Старшины Басконии слетелись сюда не одни, а каждый со свитой и слугами. И все при оружии. Свиты у многих сеньоров поболее, чем у меня.
А тут еще дождик стал накрапывать — осень же. Хорошо, что не ливень, но все равно неприятно.
— Поехали в церковь, — приказал я, и тихо пробормотал себе под нос. — Заодно и помолимся.
Пока ехали городом до храма, дождь усилился и улицы опустели. Все же мокрая страна Баскония, вроде юг, а льет с неба как в средней полосе России после бабьего лета.
Церковь, типичная для этих мест архитектуры без особых излишеств, стояла недалеко от того самого дуба — кряжистого векового дерева облепленного по корням ярко зеленым мхом. Между церковью и дубом — площадь. Не везде даже замощенная.
Конюхи остались мокнуть на площади вместе с верховым и гужевым транспортом отряда, а все благородные и приравненные к ним поднялись по двенадцати каменным ступеням в храм.
Несмотря на то, что месса давно закончилась, в церкви было многолюдно, но все же не так, чтобы нам не досталось сидячих мест. Пусть и не самых престижных.
Снять с себя потяжелевший мокрый плащ — это уже кайф. Кинуть его на лавку. Придавить сверху шлемом. Мысленно пожалеть своих оруженосцев, которым все это железо, что на мне сушить, чистить смазывать и пидарасить до серебряного блеска.
Вот на фига мне Куба с табаком, когда курить вредно? Нужна Бразилия с гевеей. Каучук нужен для непромокаемой плащ-накидки, точно такой же, как у моего дяди Бори — офицера была. Сверху габардиновая, снизу резиновая. Длиной в пол. С большим капюшоном, чтобы на фуражку налазил. И две прорези для рук. Вот и помоги мне Боже, раз уж я в твоем храме о цией гумке молюсь. О непромокаемом плаще, да о подметках резиновых. Как же мне тут много не хватает, Боже! Элементарных вещей…
— Сын мой, видится мне, что тебя раздирают страсти и не дают покоя. Поведай о них. Облегчи свою душу, — услышал я над ухом приятный баритон, говоривший на окситане.
Я от неожиданности вздрогнул. Вроде к богу обращался, а в ответ…
Кто там?
