Уж близилась осень. А там и зима. Куда деваться? Мысли разные одолевают. Невеселые…
Неизвестно, что сталось бы с Кукшей, если бы в местах этих лет шестьдесят назад не прошли жестокие бои, от которых до сих пор на земле отметины: воронки, да траншеи, поросшие травами, да полуразрушенные землянки…
* * *
…Землю кропил неторопливый унылый дождь. Кукша промок и иззяб. Ни дороги, ни мало-мальски приличной тропки. Мокрые ветви так и норовят хлестнуть по глазам. Занесла же нелегкая!
Другой на его месте давно бы с тоски удавился на какой-нибудь орясине. Другой, но только не Кукша, он выбирался и не из таких переделок.
Невдалеке, под разлапистыми елками, виднелась какая-то яма. Развести костер, обогреться… Кукша подошел. Яма оказалась полуразрушенной землянкой, внутри валялись сгнившие обломки бревен – все, что осталось от крыши. Недалеко от Кукши находился спуск – когда-то в земле были вырублены ступени, но теперь они заросли мхом и едва угадывались.
Кукша срубил мечом несколько тонких берез, очистил от веток и положил сверху ямы, на жердины набросал еловые лапы и мох. Хоть и не хоромы, но от непогоды убережет.
Закончив с крышей, Кукша принялся ножом рыхлить земляной пол, чтобы было легче вырыть яму под костер – у огня должно быть свое место даже в таком утлом жилище, как это.
Внезапно нож обо что-то звонко ударился. Камень? Кукша протянул руку и нащупал… кольцо. Он раскидал землю и обнажил массивную железную плиту. Она оказалась не такой уж тяжелой, не тяжелее крышки обычного канализационного люка.
Отодвинув плиту, Кукша обнаружил лестницу. Она была едва заметна в сумраке землянки. Кукша не колебался: раз Провидению было угодно привести его к этой подземной лестнице, значит, он должен по ней пойти хоть в саму преисподнюю. Судьба ничего не делает зря!
Света, который просачивался сквозь еловые лапы и вход, хватило лишь шага на три. Дальше пришлось идти в полной темноте, осторожно ощупывая медвежьими поршнями каждую ступень, чтоб не сверзиться. Их Кукша насчитал штук пятьдесят.
Наконец под ногами он почувствовал твердый и холодный пол. Намного холоднее, чем простая земля. Пошел на движение воздуха – в лицо чуть слышно дышал ветерок. Запоздало вспомнил про фонарик – не привык еще к новшествам. Достал из рюкзака, включил. Луч выхватил из темноты довольно узкий ход.
Кукша шел прямо, не сворачивая в боковые ответвления, пока не уперся в железную дверь с внушительным колесом. Дернул за колесо. Дверь чуть качнулась, но не более. Опустился на колени. Внизу-то, конечно, от сырости развилась ржавчина, кое-где щели такие, что голову просунуть можно. Оттуда и тянет сквозняком. Да что толку? Одну голову, без тела, не отправишь.
И вдруг его осенило. Раз колесо, значит, крутится, как на телеге. Провернул изо всех сил, дернул. Дверь с жутким лязгом подалась. Он вошел.
По стенам висели флаги со знаками огня, вписанными в круг. Но знаки эти были неправильными, пламенные языки закручены в другую сторону. На полу – странная звезда, образованная пересеченными треугольниками, и с кругом в центре.
В круге же этом стоял идол, из тех, каким поклоняются его, Кукшины, соплеменники, которые к Зосиме не переметнулись…
Нагляделся Кукша на него, нашептался молитв и проклятий. Неизвестно, сколько времени провел он в фашистском бункере. А когда наконец выбрался, то почуял волчьим своим чутьем, что удача возвращается.
Конечно, не сразу, но ситуация действительно начала выправляться. Как-то сами собой вскорости обнаружились какие-то залетные собиратели древностей, отвалившие за меч довольно приличную сумму.
Добрался до райцентра. Приоделся. Снял в деревеньке, расположенной поблизости от немецкого бункера, комнату у древней бабки. И принялся проповедовать. Благо опыт имел немалый. Недаром Зосима держал «замом по идеологической работе», выражаясь современным языком.
Где-то через годик сколотил братство. Когда пошли первые деньги, справил документы и стал Николаем Петровичем Кукшиным, уроженцем города Кириши Ленинградской области.
Начинал Кукша не с крестьянами, на что рассчитывал, а с какими-то беглыми зеками, падкими на спасительные учения и учителей, особливо если учения эти разрешают не менять привычное ремесло. Оттого делами братство занималось крутыми…
Иерархия в братстве была жесткая. «Шершни» собирали дань по окрестным селениям. Собирали по-умному, особо не светясь, подставляя местных бандюков. «Пчелы» приносили «медоносные» вести. Где, что и у кого можно поиметь, не поимев за это лиха. Кроме того, пчелы прислуживали шершням. Были еще «личинки», которые подъерзывали на разных малых поручениях.
Во главе каждой десятки шершней стоял старшой шершень, а во главе сотни – роевой шершень. Впрочем, пока «сотня» была только одна, но время идет… У каждого шершня было в подчинении от пяти до десяти пчел. Каждая же пчела повелевала двумя-тремя личинками.
Себя же Кукша именовал Пасечником. Карал и миловал своей волей. И следил за правильным исполнением культа.
* * *
«Есть что вспомнить, – Кукша глянул на унылый пейзаж, проносящийся за окном жигуленка, и тут же отвел взгляд, – впору мемуары издавать».
Ассимилировался он за последние годы основательно. Акцент почти что исчез. Словами умными сыпал налево и направо. Деньжата появились. А как не появиться, когда чуть ли не со всего района в братство неофиты тянутся…
Жигуленок остановился.
– Как договаривались, – сказал водитель. – Слева проселок на Бугры, туда не поеду, увязну.
– Все путем, командир, держи. – Кукша расплатился и вышел из машины.
Жигуленок лихо развернулся и рванул прочь.
Кукша свернул с трассы на проселок. Прошел немного до едва заметной тропы и углубился в лес. Шершни, поди, заждались. Ну ничего, скоро повеселятся ребятушки…
Глава 5,
в которой Степан Белбородко пребывает в фашистском застенке и размышляет о жизни
…Тьма была абсолютной, иссиня-черной, без единой светлой прожилки. Сколько он провалялся здесь? Время, когда не видишь даже собственной ладони, поднесенной к глазам, течет неуловимо.
Степан сидел, согнувшись в три погибели, почти прижимая голову к коленям. Пол бетонный, влажный, жутко холодный. Неизвестно откуда тянет сквозняком. Ох, как мышцы затекли, встать бы или хоть вытянуться. Как же! Над головой – бетонный потолок, за спиной – влажная стена из того же материала.
Кажется, у Эдгара По был рассказ про человека, который больше всего на свете боялся погребения заживо. Придумывал всякие хитроумные штуки, чтобы, оказавшись в могиле, мог подать сигнал наружу. Очень веселил Степана тот рассказик. Фобия казалась надуманной, не соответствующей медицинской действительности… Действительность, она куда проще… Ан нет, не проще.
