Тут сделалась заминка. Один из здоровяков, приглянувшихся купцам, сразу взялся за канат, а вот второй, тот, что постарше, потер сонные глаза тыльной стороной руки, поправил богатую сленгкаппу, и сказал:
— Забавно.
А за канат не взялся. Более того, весь его вид говорил о том, что он ждет, как остальные начнут волочь кнорр — а он будет смотреть, будто это для него скоморохи представление устроили.
— А ты что же это, друг? — спросил один из купцов. — Не идешь с нами?
— Отчего же. Иду, — ответил молодец благосклонно.
Волок привилегий не знает. Будь ты хоть самый богатый купец в мире, хоть болярин, хоть сам император Нового Рима — коль скоро идешь волоком, изволь помогать. Исключение делается только для женщин, но и им работа находится — того поить, тому морду обтереть влажной тканью, дабы не осела на вспотевшей морде дорожная пыль и не пошла бы морда угрями и прыщами. Правило всеобщей занятости на волоке до того старое, веками одобренное, что как-то странно его вслух произносить, напоминая. Да и не произносит его никто — и так все знают.
Молодец спокойно ждал. Богатый купец, проявляя деликатность, свойственную купцам, не промышляющим на торге, а только по соглашению с богатыми заказчиками, смущаясь слегка, взялся за канат. Скринда двинулась.
— Эй, Гостемил, — сказал второй молодец, тот, что был моложе. — Ты чего это рядом вышагиваешь? Не устанешь ли?
После некоторого раздумья, тот, кого назвали Гостемилом, сказал:
— Ты прав. Не выспался я. Эх, ломит тело-то. А ну, люди добрые, остановитесь!
Поравнявшись с впередиидущим варангом, он положил ему руку на плечо, и варанг остановился. Следующий за ним варанг наткнулся на впередиидущего, а третий на него, и вскоре все десять человек с левой стороны кнорра остановились. Впередиидущий непременно упал бы от напора сзади, но Гостемил его удержал — без всяких усилий, одной рукой.
Также остановились идущие справа, но там некому было придержать впередиидущего, и он, да, грохнулся, а второй навалился на него сзади. Посыпались нечленораздельные ругательства.
Кнеррир на скриндах не останавливаются как вкопанные — слишком тяжелы, слишком велика инерция. И поехал бы кнорр дальше, если бы не Гостемил. Свободной рукой он ухватился за борт кнорра и, опять же без видимых усилий, остановил его.
— Я сейчас, — объяснил он.
Обойдя кнорр, он ухватился руками за корму, подтянулся, перевалился, и некоторое время возился на палубе — многие решили, что он что-то там ищет, а на самом деле он просто устраивался поудобнее, раскладывая сленгкаппу, подкладывая под голову суму, прикрывая глаза киевской шапкой с очень дорогим околышем. Вскоре с палубы донесся его голос:
— Ну, чего встали? До Ловати десять часов ходу, не меньше. Двигайтесь, что ли, а то ведь нескоро поспеем.
На самом деле все двадцать (часов), но дело было не в этом, а в несказанной наглости молодца. Один из варангов бросил канат и, отступив на четыре шага и закинув голову, грозно сказал:
— А ну слезай оттуда! Ишь разнежился там! Слезай, слезай!
Гостемил некоторое время ворочался, а затем над бортом показалась его голова.
— Ну что ты кричишь? — спросил он миролюбиво. — Я неумелый и капризный. Если придется мне тянуть канат, то буду я все время ныть и ворчать, и только всем мешать. А коли пойду рядом — тоже буду ворчать и портить всем настроение. А так — лежу себе, никого не трогаю. Понимаешь? Тут ведь главное понять и войти в положение мое. Дир, скажи ему.
Второй молодец, что помоложе, обратился к возмущенному варангу:
— Да, пожалуй он прав. Действительно, так хлопот меньше. Не связывайся с ним, пусть лежит там себе.
Некоторое время варанг раздумывал, и остальные тоже раздумывали, но время шло, а скринда стояла на месте, и делу раздумья не помогали. Варанг покачал головой и снова взялся за канат.
Четыре часа спустя волокущие начали размышлять о привале и подкреплении сил походной едой. Гостемил проснулся, потянулся, снова выглянул из-за борта и ласковым голосом сказал:
— Я тут позавтракаю, а вы пока тяните. Как кончу завтрак, скажу, тогда и залезете и возьмете себе чего-нибудь. А то я в большом обществе завтракать не очень люблю. В обществе нужно обедать, а завтрак дело такое — интимное очень.
Лица вытянулись. Иногда человек скажет такое, что не знаешь, что и ответить. Скринда продолжала катиться по волоку. Путь пошел в этом месте под гору, и у некоторых возникла мысль — а не пустить ли скринду на самотек, да не подтолкнуть ли еще для верности, пусть впилится вон в тот дуб вместе с этим гадом. Но стало жалко кнорра.
— Ты с ним давно знаком? — спросил варанг у Дира.
— Не очень.
— Вместе путешествуете?
— Я-то один отправился, только холопа моего взял. Так не поверишь, прицепился он. Гостемил. Я, говорит, тоже на север еду. Я ему говорю — у меня времени нет, у меня важное дело в Новгороде. Он говорит — и у меня тоже. С ним лучше не спорить, проще. Холопа моего, заметь, совсем загонял путем — все ему не так, все требует улучшения и поправки. Порты заставлял стирать каждый вечер, а потом ныл, что плохо постирано.
* * *
На подходе к Новгороду человек в константинопольской одежде приблизился к самому носу судна и стал внимательно смотреть на приближающийся город. С виду все было так же, как три года назад, те же силуэты, те же общие черты, та же стена детинца, зачем-то построенная со стороны реки, кирпичные укрепления, та же, гордо именуемая Софией, деревянная церква с конусообразным верхом в детинце. И все-таки город изменился. Следовало походить по улицам, чтобы понять — как.
* * *
Бывший весьма низкого мнения о способностях своих новгородских коллег, зодчий вынужден был признаться самому себе, что за время его отсутствия город сильно похорошел. Каменных зданий не прибавилось, но деревянные, особенно те, что ближе к детинцу, изменились разительно — старые укреплялись и перестраивались на новый лад, новые строились с выдумкой, во многих можно было разглядеть инженерный расчет. Улицы стали ровнее, а четыре основные, расходящиеся от детинца лучами, оказались замощены по константинопольской методе. Сточные канавы улучшили и укрепили, перекрыв в нескольких местах сверху, как в Риме, грязи в городе поубавилось. Торг обнесли резной аркадой, не имевшей никакой практической цели кроме как приятствовать глазу. Визуальные красоты действуют на душу умиротворяющим образом. И действительно, в обмене покупателей и торговцев репликами чувствовалось какое-то новое, особое миролюбие. Впрочем, возможно, это всего лишь показалось зодчему. А ограда, несмотря на некоторое несомненное изящество, выкрашена оказалась пестро в несочетающиеся цвета.
