— Wir stehen auch auf vieser Felsenhoh… Что? — оторвался от записей Рот. — Нормально все, завтра выпишу.
— Попробовал бы ты не выписать, — мрачно заметил майор Шранк. — Послезавтра начинаем выдвижение, а тебе еще и свернуть лазарет надо.
— Было б что сворачивать, я его и развернуть полностью-то не успел, — отмахнулся штабсартц. — Почти все как стояло упакованное, так и стоит.
— Вы поглядите, наш костоправ жалуется на отсутствие работы, — заулыбался фон Берне. — Рот, у тебя пора изымать спирт. Delirium tremens[9] налицо.
— А я тебе клистир поставлю, паршивец ты эдакий, — ласково пообещал медик и, уже серьезно, добавил: — И не жалуюсь я, а радуюсь, Димо. Последним спокойным денькам радуюсь. Скоро пойдет поток раненых турков с юга, а они у нас вроде как союзники. Придется их штопать, лечить, ночами не спать… Ну и прочие прелести полевого госпиталя, в виде специфических запахов и сдачи покойников похоронным командам тоже ожидаются. Это уже не говоря про всяких беженцев с дизентерией и иными похабными хворями. Ты бы, чем разевать роток на казенный спирт, лучше озаботился снабдить мальчика одёжкой. Его собственная восстановлению не подлежит.
— Сделай ей операцию, — буркнул Дитер.
— Да, с одеждой надо что-то решать, — почесал в затылке Шранк. — Не отправлять же нашего генерала танковойск голышом.
— И куда ты собрался его отправлять? — криво усмехнулся медик. — К туркам? Так им, поверь, будет не до него — беженцев здесь, на севере, прибывает ежедневно. Лучше сразу пристрели пацана, чтоб не мучился.
— Вообще-то он гражданин СССР, — нахмурился майор.
— Не вижу в гавани череды кораблей, желающих отправиться в Советскую Россию, — парировал штабсартц.
— Сдадим в советское посольство, — пожал плечами фон Берне.
— Ты сам-то веришь в то, что говоришь? — майор выглядел все более и более озабоченным. — Анкара со дня на день падет, да и мы от нее будем далековато. Однако проблема. Не бросать же, действительно, белого мальчишку среди этих азиатов…
— А куда его девать, герр майор? — Дитер подозрительно покосился на командира.
— Ты все правильно понял, оберлейтенант, — кивнул тот. — Забирай парня в свою роту, пускай помогает по хозяйству.
— А почему ко мне, а не к полевой кухне, например? — возмутился фон Берне, которому такое «счастье» даром было не нужно.
— Потому что на кухне никто русского не знает. Как и в лазарете, — отрезал Шранк. — А у тебя Стетоскоп есть. И вообще, мы в ответе за тех, кого приручили.
— Использовать в качестве аргумента слова неприятеля… — пробурчал командир второй роты, уже понимая, что избавиться от Генки не удастся.
— У врага тоже не грех поучиться, — авторитетно заметил майор. — И вообще, это приказ. Завтра пускай твой Бюндель отведет мальчика на склад и поможет перешить форму под его рост. Парень тощенький, но длинный, что-нибудь Зюсс для него найдет.
Рот чуть заметно улыбнулся. Хайнрих, его младший брат, был в том же возрасте, что и этот русский мальчик. Кто знает, как повернется война? Может, и о малыше Хайнцеле кто-нибудь так же позаботится, если что?
Герзе, склад амуниции I-го батальона 100-го горного полка.
14 марта 1940 года, 09 часов 12 минут.
— А, явились, разорители, — добродушно усмехнулся интендант Конрад Зюсс вошедшим Бюнделю и облаченному в больничную пижаму (явно слишком большую для него) Кудрину.
Несмотря на свою явно еврейскую фамилию, засвеченную даже в недавнем фильме студии UFA,[10] интендант был настоящей белокурой бестией: светловолосый, сероглазый, ладно сложенный, подтянутый… Только вот ростом не удался. Изрядно не удался, надо сказать — был он всего на полголовы выше Генки.
— Ну-с, — Зюсс поднялся из-за конторки, — что ж мы тут имеем?
Он смерил Генку задумчивым взглядом.
— Сложно будет. Себе-то я форму на заказ шью… Бюндель, ведите вашего подопечного в каптерку, попробуем что-то подобрать.
Оберягер поморщился. Раздосадованный свалившийся заботой — когда можно будет передать парня советским танкистам, да и удастся ли это вообще, было неизвестно, — фон Берне перепоручил паренька именно ему, с наказом выучить Генку говорить по-немецки в кратчайшие сроки. Но сначала — обмундировать.
Первым делом интендант озаботился Генкиной обувью.
— Нога… Нога хорошая, — задумчиво пробормотал он. — Вырастет и будет, как говорил один мой советский коллега, sorok p'atiy, rastoptatiy, na bosu nogu fig nalezet…
Кудрин от удивления выпучил глаза и тут же получил на примерку носки и горные ботинки.
— Пускай меряет, — скомандовал Зюсс Бюнделю и полез куда-то на верхние полки. — А я пока поищу форму для таких кабыздохов, как мы с этим мальчиком. Где-то было, где-то было…
Зюсс, в отличие от большинства невысоких людей, комплексом Наполеона не страдал (и не наслаждался им тоже). К доставшемуся ему от Бога росту он относился со здоровой самоиронией, развившейся за прожитые годы в отменное чувство юмора.
— Так, это не то… Это тоже не то… А это откуда, интересно? Вот! Нашел! Держите, оберягер, — интендант вручил Курту какой-то тюк и начал спускаться. — Как ботинки? Подошли?
— Как на него шили, — совершенно искренне ответил Бюндель. Ботинки и впрямь сидели на ноге как влитые.
— С таким глазомером стоило идти в снайпера, — хмыкнул Зюсс, забирая тюк обратно и вываливая из него вещи на стол. — Жаль, что когда я стреляю, опасность грозит кому угодно, кроме врага.
В течение четверти часа Генка стал счастливым обладателем двух комплектов униформы, нескольких — как-то не додумался он посчитать, скольких именно, — комплектов белья, форменного кепи с альпинистскими очками, егерской куртки, ранца, лопаты, ножа, каски, альпенштока, фляги, ремня с портупеей и кучи разной полезной мелочи.
— Ну-с, вроде все, — Зюсс внимательно осмотрел выданное. — Кажется, ничего не забыли. Вот, пускай распишется за получение.
Бюндель подвинул накладную к Генке:
— Подпьисывай, парьень, — сказал он.
— А… что писать-то?
— Как что? Имья и фамилию — Гейнц Гудериан.
Северная Турция, дорога между рекой Кызылырман и городом Чельтек.
15 марта 1940 года, 19 часов 01 минута.
Пара турецких PZL Р.24C сделала левый поворот и направилась на юго-запад, вдоль русла Кызылырмана. Генка проводил аэропланы тоскливым взглядом и, тяжко вздохнув, пробормотал под нос:
Дивлюсь я на небо, та й думку гадаю,
Чому я не сокiл, чому не лiтаю…[11]
— Что? — спросил шедший рядом Курт. — Я не понял.