Так было ли призвание варяга Рюрика, столь явно изменившее, по мнению некоторых историков, пути дальнейшего развития Руси?
Судя по всему, вставка о призвании появилась в ПВЛ позднее и служила определенным политическим и идеологическим целям. Древнерусская летописная традиция «норманизма» не знала. Кроме сомнительного единственного места в летописи о призвании Рюрика на княжение, ничего больше нет. К тому же аналогичные предания, связанные с зарождением государственных институтов, есть и у других народов.
Государственность у славян начала складываться задолго до IX в., к которому относятся походы норманнов в Восточную Европу. А.Н. Сахаров свидетельствует, что к IX в. относится несколько исторически четких упоминаний о наличии на Руси государственных образований. Это нападение русских войск на Византию в начале IX в., посольство Руси в Византию и Франкское государство в 838–839 гг. Однако наиболее впечатляющим фактом русской, восточнославянской государственности стало нападение войска русов-славян в 860 г. на столицу Византии, заключение договора «мира и любви» между Византией и Русью, официальное признание тем самым Руси Византийской империей. Это было за два года до «призвания варягов». Власть Рюрика, его братьев и их «родов» наложилась на уже существующие государственные тенденции и традиции восточнославянских земель[19].
Возникновение легенды о призвании князей Б. Рыбаков связывал с историей Великого Новгорода: «Стремление новгородцев в XI–XII вв. обособиться от власти киевских князей, широкие торговые связи Новгорода со Скандинавией, использование новгородскими князьями в борьбе с Киевом наемных варяжских отрядов (Владимир и Ярослав в начале их деятельности) — все это в сочетании с тенденцией избирать себе князя и породило в новгородском летописании XI–XII вв. вымыслы о призвании варяжских князей и затем отождествление варягов с русью». Впоследствии Сильвестр, оправдывая призвание Мономаха в Киев, воспользовался новгородской летописью и внес ее рассказ в отредактированную им Повесть временных лет. Рыбаков полагает, что к тому моменту, когда на Севере славянского мира появились варяги, в Среднем Поднепровье уже сложилась Киевская Русь. «Варяги-пришельцы не овладевали русскими городами, а ставили свои укрепленные лагеря рядом с ними»[20].
Стоит также отметить, что варяги, которых норманисты считают скандинавами и, тем самым, «иноплеменниками» по отношению к славянам, почему-то не оставили на Руси никаких следов в языке, обычаях, верованиях, архитектуре, судостроении, быте, ремеслах и т. п. Свейских (скандинавских) слов в русском языке не более десятка. Рюрик упоминается в нескольких славянских средневековых памятниках литературы и в одном скандинавско-немецком как вождь славян или как связанный узами с Восточными славянскими землями.
Что же в итоге?
Можно согласиться с нашим известным историком И. Фрояновым, что сказание о призвании варягов предстает перед нами и в идейном и в конкретно-историческом плане как сложное и многослойное произведение, создававшееся на протяжении довольно длительного времени, заключающее в себе отголоски различных эпох восточнославянской и древнерусской истории. В этом оно родственно памятникам устного народного творчества, например былинам. Вот почему полностью отрицать причастность Сказания к фольклорной традиции и утверждать сугубо литературное его происхождение нет достаточных оснований. Но соотношение в нем фольклорного и литературного начал должно стать предметом специального исследования[21].
Недаром Д. Лихачев в свое время говорил о ПВЛ как о блестящем литературном произведении, в котором исторические сведения или преображены творческим воображением автора, как, например, легенда о призвании варягов, или подменены вставными фрагментами.
Е. Мельникова и В. Петрухин обращают внимание на следующее обстоятельство. Вопрос о происхождении государства (династии) стоит во главе угла любой раннесредневековой «истории народа», т. е. историографического сочинения, представляющего судьбу какого-либо народа от его «возникновения» до времени хрониста. Все они в той или иной форме содержат династическую легенду. Получив в наследство вместе с христианскими воззрениями всемирную (библейскую) историю, каждое приобщавшееся к европейской цивилизации общество стремилось определить свое и своего государства место в мировом пространстве и во всемирно-историческом ряду. Первое достигалось прежде всего путем переработки библейской легенды о заселении трех частей ойкумены потомками Сима (Азия), Хама (Африка) и Иафета (Европа), которая пополнялась наименованиями «новых» народов. ПВЛ, как и многие другие европейские историографические сочинения, открывается перечислением земель, заселенных потомками Ноя. Вторая, собственно историографическая, задача решалась несравненно сложнее. Закладывая основы национальной историографической традиции, составитель ПВЛ, подобно Григорию Турскому, Бэде Достопочтенному, Снорри Стурлусону, имел перед собой два принципиально различных типа источников: с одной стороны, Библию и всемирные истории, основанные на ней (Павла Орозия, например, для Запада, Григория Амартола — для Руси), с другой — местные исторические предания. Народная историческая память воплощалась в мифе и эпосе.
Объединяя оба источника, русский летописец, как и западноевропейский хронист, совершал переход от фольклора к истории, или, точнее, от эпической истории (квазиистории) к историографии. Этот переход — закономерный этап в развитии исторического сознания и самосознания народов, отразившийся в большом числе текстов, условно именуемых раннеисторическими описаниями, и составляющий суть начального русского летописания. Включение варяжской легенды в собственно историческое время подчеркивается и тем, что она помещена в датированной части летописи (под 862 г.), в отличие от легенды о Кие, не датированной и примыкающей к космографическому введению. Таким образом, порубежным событием, соединяющим миф и историю, в соответствии с задачами раннеисторического описания, становится происхождение действительно правившей во времена хрониста династии, а герой мифоэпической традиции предстает как ее основатель. Обстоятельства же основания династии оказываются звеном, связующим мифоэпическую и историческую традиции[22].
Однако даже наличие «исторического ядра» не означает, что легенда адекватно передает реальные события, является своего рода документальной записью происходившего.
