Антон знал: «Исход» был не только и даже не столько национальным бедствием России. Он пришел с Запада. Российская смута, сколь бы ужасной она ни казалась внешнему наблюдателю, не шла ни в какое сравнение с той поистине вселенской катастрофой, которая поразила так называемый цивилизованный мир. Да еще как поразила! Кризис вспыхнул внезапно и сразу приобрел всеобъемлющий характер. Словно сгнила и рухнула не какая-то отдельная, пусть и важная, часть глобального мироустройства, а рассыпалась вся система в целом, и оставалось только гадать, что послужило причиной такого ужасного краха — то ли роковая ошибка ее архитекторов, то ли гнилой фундамент, на котором она была выстроена. Вернее же всего — и то и другое одновременно. В кошмарный клубок слились, детонируя один от другого и взаимно умножаясь, противоречия, веками копившиеся под наркозом эры потребления и убаюкивающей лжи продажных политиков. Экологический, военно-террористический, финансово-экономический, ресурсный, энергетический, продовольственный — эти и еще многие другие хронические недуги, вызревавшие в изнеженном теле человечества, прорвались вдруг гнойной раной и обернулись неистовой стихией смерти и разрушения.
Как и перед библейским Потопом, человек потерял ощущение своей божественной сути, сбился с пути, порвал связь с Творцом, уподобился скотам бессмысленным и тем обрек себя на гибель. «Исход» обнажил полную беспомощность обитателя «теплого коммунального стойла» перед вызовами реального мира, реальными испытаниями. Слепо доверившись прогрессу, человек угодил в капкан избыточного потребления — «матрицы» постмодерна. В результате он окончательно утратил связь и с живой природой, иммунитет и способность к выживанию. Стоило случиться малейшему сбою в механизме снабжения «стойла» — и его обитатели превратились в нечто нечеловеческое: одни — в беспомощное растение, другие — в беспощадного зверя, готового растерзать себе подобного за кусок пищи. В отличие от России, отставшей в подобном «развитии», Запад сполна пожал плоды «технологической цивилизации», дав бесчисленные примеры массового безумия и самоубийства одичавших людей, впервые в своей жизни столкнувшихся с реальной бедой.
Антон стряхнул задумчивость и осторожно взглянул на владыку. Тот продолжал дремать. Но генерал знал, сколь обманчиво это впечатление. Годы, проведенные им в монастыре до отъезда в «Подсолнухи», не прошли даром. Тогда под бдительным присмотром владыки он начал путь духовного роста, сделал первые неуверенные шаги. Потом продолжил обучение с отцом Досифеем. Однако и тогда и теперь Антон отдавал себе отчет, какая пропасть в смысле духовной зрелости отделяет его от Феогноста. Он мог только предполагать, какие запредельные дали и откровения были доступны феноменальному духовному зрению епископа, какие смелые мысли и чувства рождались в его чистом, горячем и любящем сердце, готовясь облечься в слова и поступки. Перед ним был не просто архиерей, но воин Христов, самой жизнью возведенный в ранг духовного и земного водителя людей.
Приняв «Исход» как должное — все от Бога и по Его попущению, и все, что от Него, на пользу нашему спасению, — епископ удлинил свой день до «двадцати пяти часов» и, казалось, забыл о сне и отдыхе. Неспешно, без суеты, железной рукой он перекроил монастырскую жизнь на военный лад: укрепил стены, наладил автономное жизнеобеспечение, вооружил братию и верных мирян, наполнил припасами хранилища, установил связь с Лаврой и десятком московских обителей, внутри и вокруг которых с первых же дней смуты начала отстраиваться православная общинная взаимовыручка. В узком кругу друзей он признавался: в те первые, отчаянные месяцы «Исхода», когда, казалось, сам ад явился на землю, заливая ее реками крови и покрывая гарью пожарищ, его тело, ум и сердце предались иному, вышнему управлению. Он часто сравнивал себя с монастырем, а может быть, и сам уже ощущал себя частичкой этих стен, башен и церквей. Это мимо него, как мимо этих стен, не так давно текла, летела, искрилась праздная, пьянящая, бесшабашная, абсолютно порочная и столь же бессмысленная жизнь; ныне же вокруг обители кипели совсем другие энергии, днем и ночью шла кровавая распря — все, что осталось от той «красивой жизни». Вместе с монастырем Феогност не просто приспособился к новому лихому времени, а будто бы генетически «вспомнил» своих предков — древних, переживавших великие смуты, которыми так богата ухабистая российская история.
Владыка быстрее других наместников сумел сориентироваться в новой обстановке. Наладил эвакуацию обездоленных православных горожан в безопасные районы. Организовал что-то вроде натурального обмена с вновь образовавшимися сельскими узлами православной самообороны. Его трудами и заботами возрастали «Подсолнухи» и другие укрепрайоны, ставшие оплотами безопасности и развития в гибнущей стране. В ведении Феогноста помимо его воли оказались тысячи мирских вопросов. И он безоглядно отдался им со всей страстью и талантом верующего человека. На все воля Божья! И все же земные хлопоты не смогли заслонить от него главного. Точнее сказать, вся поразительная цельность его характера, весь открывшийся в нем организаторский дар проистекали из этого главного — из того скрытого духовного Источника силы, знаний, энергий и вдохновений, имя которому — Бог. Ведомый владыкой монастырь стал подлинным центром духовной жизни Москвы. В самые трудные дни, когда, казалось, сама жизнь обители и укрывшихся за ее стенами людей висела на волоске, ни на миг не прекращалась молитва, шли службы, совершались таинства. В духовном тигле выплавлялось все — и непостижимое мужество, и величайшая мудрость, и неистощимая твердость духа, все, что помогло спасти «немногих верных».
— Чего пригорюнился, Антон, пожалел старика? — наместник, как всегда, безошибочно разгадал ход тайных мыслей генерала. И даже «расслышал» мирское свое имя в его сокровенных раздумьях. От усталости его не осталось и следа. Глаза вновь были живы и остры. Они сияли, как если бы он сбросил с плеч пудовый груз и лет тридцать прожитой жизни. Антон знал источник этого мгновенного преображения: один из лучших знатоков древних исихастских практик, епископ на короткий миг погрузился в тишину души; именно там — не где-нибудь вовне, не перед алтарем даже, а в собственной своей душе, под сенью Царства Небесного, которое «внутрь вас есть», вдали от скорбей, гневов и нужд неистового мира, в прямом молитвенном общении с Господом, обрел он, Его милостью, нужные силы и уверенность.
— Помилуйте, владыко, от вас ничего не скроешь! — Антон так искренне, по-мальчишески смутился (словно был застигнут за чем-то недозволенным), что епископ не смог удержаться от улыбки. Легкая тень отчуждения, вызванная долгим их расставанием, совершенно рассеялась. Души этих двух людей, соединенные в единой вере Христовой, вновь были вместе — в открытом и прямом общении.
— Что же, — вздохнул наместник, — вернемся к делам. Отчеты из «Подсолнухов» за полугодие я получил. Впечатляет! Выводы вашего Совета в целом правильные, и Святейший Патриарх их поддержал. Но вот на что следует обратить внимание: рост населения и экономики укрепрайона — дело хорошее, но, во-первых, это не самоцель, и если мы снова поставим во главу угла благополучие, подчиним земные нужды всему и вся и забудем о духовном… рано или поздно наступим на те же грабли. Погубим и себя и дело. Во-вторых, если смотреть чуть шире, всякий успех привлекает к себе внимание — и доброжелательное и… мягко говоря, не очень. Посему Совету необходимо все силы направить на укрепление духа и веры людей. Миссионерскую работу ведите не только за пределами района, но и внутри — среди самих православных общинников. Не удивляйся: вера наша еще очень слаба и легковесна, много в ней еще склонности к язычеству и инославным соблазнам. К тому же передай отцам: в последнее время мы опять фиксируем оживление сектантов и всякого рода мнимых духовников в Центральной России. Пока шла война, эта нечисть отхлынула и вроде как притихла, народы иноверные рассеялись по своим «национальным квартирам». Нынче порядку чуть больше, и, гляди-ка ты, наши «старые знакомые» тут как тут. Главную ставку они делают на сотни тысяч католиков и протестантов, эмигрирующих в Россию с Запада. Впрочем, не брезгуют и неопытными православными, особенно молодыми.
— До нас, владыко, это, слава Богу, пока не докатилось. Периферия. Иностранцев становится день ото дня все больше, это правда. Но почти все, знакомясь со святоотеческой мыслью, приходят в православную веру. Оно и понятно: теория одно, а когда на твоих глазах в прах рассыпается мнимое «царство божье», выстроенное без Бога, — совсем другое.
С полчаса они обсуждали ситуацию в Москве. В задачу Антона, помимо показа столицы молодежи, входил сбор впечатлений и информации о положении в Москве и вокруг нее. Помощь владыки здесь была неоценимой. По данным епископа, население города продолжало неумолимо сокращаться, ужавшись до полутора миллионов человек, — что было в десять раз меньше, чем до «Исхода». Лишенные света, тепла и транспорта окраины пустели. Подобно шагреневой коже, город сжимался, втягиваясь в свои исторические пределы вокруг Кремля. Православным анклавам, сила которых была не только в сплоченности, но и в наличии надежных источников внешнего снабжения, по-прежнему противостояли районы со смешанным полугосударственным — полукриминальным управлением — источники постоянных угроз и проблем. Шаткое равновесие периодически нарушалось провокациями, но крупных военных столкновений не наблюдалось уже несколько месяцев, что свидетельствовало то ли о стабилизации состояния «ни войны, ни мира», то ли о накопившейся усталости сторон. Город между тем дряхлел и умирал, и в Лавре всерьез подумывали об эвакуации части населения «больших монастырей» (то есть крупнейших обителей с прилегающими к ним охраняемыми жилыми зонами) в православные сельские округа. Антон знал об этих планах: в послании
