«НЗ» главного редактора и члена бюро городской ячейки РСДРП (б) состояло из мешка с черными сухарями – полкилограмма, не больше (ну, применительно к нынешним реалиям – с фунт!). Высыпая сухари в какую-то миску, Наталья сказала:
– Да, касательно «тюремного» мужа. В моем случае, сидела я, а товарищ по партии изображал законного мужа.
– Бедняжка, – обнял я женщину и прижал ее к груди.
– Володь, ты чего? – удивленно отстранилась Наталья. – Я и в тюрьме посидела всего два месяца, кормили там хорошо, можно было книги читать. Вот, когда после тюрьмы в ссылку отправили – это уже в девятьсот седьмом было, там было хуже. Сибирь, комары, грязь… фу. Хорошо, что мы с Андреем как раз поженились. А молодоженам многое кажется простым.
– А где он теперь? – насупился я.
– Кто, мой муж? – не поняла Наталья. – А зачем он тебе?
Потом до нее стало что-то доходить. Подойдя ко мне, взъерошила мои волосы, и вздохнула:
– Вовка, мой муж уже давным-давно живет с другой женщиной. После ссылки он решил, что революция – это не по нему. А ты что, собираешься делать мне предложение?
– Почему бы нет? Что тебя смущает – мой возраст, мое положение? Возраст – мелочи, а положение…
– Дурак ты Вовка, – вздохнула женщина, а в уголках ее глаз блеснули слезы. – Мы не знаем, будем ли живы через месяц, или через год, какая тут свадьба? Давай-ка лучше чай пить, да на службу пойдем.
Размачивая сухарик в чае, Наталья вдруг сказала:
– Знаешь, а когда-то я была даже моложе тебя – самой не верится, и с меня писал портрет один художник. Тебе, наверное, его имя ничего не скажет. Валентин Серов.
Я посмотрел на Наталью, и во мне словно что-то щелкнуло! А ведь я понял, кто сидит передо мной!
– Ну, мы люди темные, – насмешливо проговорил я. – Нам бы чего попроще – Репина там, Сурикова. А уж ни о Коровине, ни о Серова и слыхом не слышали. Ни о «Девочке с персиками», ни о «Портрете гимназистки».
От изумления Наталья Андреевна уронила сухарик в чай.
– Откуда ты узнал? Ну, портрет Верочки ты еще мог увидеть, но мой?
– Не пугайся. Всего-навсего листал журналы «Мир искусства», где были репродукции картин Серова. Там ты и была. А я-то голову ломал – почему мне лицо знакомо?
– Да уж…. Там мне было шестнадцать лет, а теперь уже тридцать шесть. Подожди-ка… А разве «Портрет гимназистки» печатали в «Мире искусства»? И что там еще было?
– Ну, «Девочка с персиками» – из собрания Третьякова, а про твой портрет, что он из собрания графа Комаровского, вот и все.
– Ну, тогда ладно, – слегка успокоилась Наталья. – Только, ты о своем открытии никому не говори, хорошо?
Я лишь кивнул. Ну, кому я стану рассказывать, что моя супруга искусствовед и я, глядя на жену, увлекся живописью и познакомился с творчеством многих художников, а также с историей написания портретов. Зачем кому-то знать, что «Портрет гимназистки» Валентин Серов написал с юной Наташи, дочери графа Комаровского? А через несколько лет девушка порвет с семьей и «уйдет в революцию», переживет гражданскую войну, репрессии тридцатых и погибнет в блокадном Ленинграде, а ее тело похоронят в одной из братских могил Пискаревского кладбища?
Наталья принялась расспрашивать, где я мог видеть "Мир искусства"? И вообще, выходил ли этот журнал в девятьсот третьем году?
Я уже решил все свалить на госпиталь (а что, очень удобно!), но от допроса с пристрастием меня спас стук в дверь.
– Товарищ Наталья! – крикнул кто-то с улицы. – Я курьер из исполкома. На воинских складах буза, Тимохин ячейку собирает!
Кажется, все население Череповца в ту пору составляло не больше пятнадцати тысяч человек. Но, судя по толпе, сюда явился весь город. Крепкие мужчины и тщедушные старики, подростки и совсем еще дети, старики и девчонки, люди в шинелях и полушубках, в капорах и ватных куртках. Мелькнул даже некто в рясе, напоминавший не то монаха, не то священника. Вон, старуха с клюкой пытается оттолкнуть свою ровесницу, с которой, вполне возможно, еще недавно калякала о погоде, или распивала чаи; толстый мужик в телогрейке, испачканной мелом, от всей дури бьет в ухо девицу, попавшуюся ему под руку, а когда та падает, то равнодушно переступает через ее тело и, не слушая воплей пострадавшей, прет вперед, выставив пузо, словно таран.
Двери склада, предназначенные для въезда конной повозки, уже выломаны, но они тесны для постоянно прибывающих людей, стремящихся попасть внутрь. Орет какой-то старик в драной шапке, припертый к дверному проему и, уже слышащий, как трещат и ломаются его собственные ребра, но его уже никто не слышит, потому что толпа лезет и лезет, а задние напирают на передних стремясь попасть туда, где лежат вожделенные мешки и бочонки, ящики и коробки.
Но похоже, что весь город умудрился-таки втиснуться в небольшое двухэтажное здание, а теперь каждый стремится захватить побольше и получше, но его отталкивают и вырывают из рук вожделенное добро.
В суматохе разбиваются двухведерные бутыли со спиртом, разлетаясь по сторонам, как осколки от перегревшейся лампочки, впиваясь в тела; дубовые бочки, заполненные постным маслом, разламываются на щепки, а мешки с мукой разрываются, словно мокрая бумага.
Кое-кто, уже не рассчитывая поживиться чем-то весомым, пытается собрать с грязного пола и сунуть за пазуху вяленую воблу, пропитавшуюся и керосином и спиртом, вывалянную в грязной муке.
Я стоял рядом с группой красногвардейцев, прибежавших, как только стало известно о погроме. Вот, если бы о намерениях толпы стало известно хотя бы на час пораньше, то можно бы и предотвратить грабеж. Двадцать парней с винтовками – немного против разъяренной толпы, но можно было хотя бы попытаться остановить – выстроиться реденькой цепью, начать стрелять поверх голов, а коли толпа не угомонится, так можно пальнуть и в нее. Неделю назад подобным образом удалось остановить погром на винном складе купца Горбаненкова – хватило десятка выстрелов, чтобы народ утихомирился, а потом начал разбегаться, а тут уже поздно.
– Мать твою деда за ногу! – громко выругался Сашка Павлов, командир отряда, с тоской наблюдавший за погромом. Повернувшись ко мне, злобно бросил: – Ну вот, какая тля распорядилась так далеко от города склады ставить? Ну, не успеваем мы, как не понятно!
Сашку понять можно. В его отряде пятьдесят человек. Вначале было с сотню, но половину пришлось отправлять в Петроград, а оставшихся едва хватало, чтобы латать дыры не только в Череповце, но и в соседних уездах. Вот, с неделю назад половину отряда отправили в Устюжну, где местные жители свергли Советы, вернули земство и Городскую думу. Вроде, власть трудящихся восстановили, но люди еще не успели вернуться. Еще десять бойцов ушли на лесопильную фабрику купца Судакова – недавно оттуда прибежали рабочие и сообщили, что бывший хозяин, несмотря на имевшийся акт о национализации, продает фабрику какому-то хмырю из аж из Тотьмы, а тот, что удивительно, уже и деньги заплатил и начал устанавливать собственные порядки! Он чего это, не знает, что в стране происходит?
Склад, который на наших глазах грабили несознательные граждане, только недавно перешел в распоряжение исполкома, а до этого числился по военному ведомству. Предисполкома Тимохин собирался, как это положено, создать учетную комиссию, переписать все имущество и продукты, оставленные военными – по скромным прикидкам там было не меньше трех тысяч пудов муки, с тысячу пудов крупы – хороший подарок городу и уезду, но не успел. И, что интересно – кто теперь станет разбираться, грабеж был заранее организован, или это результат стихийного действия толпы? Вот я, например, не верил, что толпа возникла сама по себе. Кто-то знал, что существует бесхозный склад, где можно поживиться. Вопрос лишь в том, кто это был и для чего это нужно? Если бы речь шла о наживе, то куда проще было бы подъехать ночью, имея с десяток-другой подвод, тихонько снять сторожа (армейской охраны уже нет), да и вывезти все содержимое в спокойное место.
