Второй, «Градостроительный закон», вводил запрет на строительство «усадебного типа» в городской черте. Этот нормативный акт был направлен по своему замыслу, в первую очередь, на ликвидацию заборов, расширению и распрямлению улиц. А то меня уже порядком достали узкие улочки, где сложно без столкновения разъехаться двум телегам, вдобавок стиснутые по бокам высокими, непроглядными тыновыми оградами. Всё вместе это сильно напоминало лабиринты — узкие, извилистые и такие же головоломные в прямом и переносном смысле.
Немаловажным сегментом лёгкой промышленности Смоленска было кожевенное производство. Несколько десятков дворов кожевников образовали за окольным городом обособленный квартал (из — за непередаваемых «ароматов»), который так и именовался «Кожевники». Здесь осуществлялась не только выделка разных сортов кожи, но и изготавливались товарные кожаные изделия, главным образом сапоги, упряжь, сёдла. В работу этого кожевенного района я со своими инновациями никак не вмешивался, поскольку в выделке кож разбирался как свинья в апельсинах. Единственное на что я влиял — так это на номенклатуру производимых товаров, будучи основным заказчиком и потребителем их продукции. Товары в «Кожевниках» закупались за наличные деньги, для удобства и облегчения взаимодействия, все переговоры о новых заказах, расчёты за поставленный товар велись с выбранным кожевниками из своей среды головой этого района. Практически всё сырьё: кожа, зола, известь, дёготь, рожь с ячменём (для квашения кожи), ивовая кора и другие ингредиенты закупались у местных крестьян.
В деревообработке также была сильна конкуренция. В городе и посаде открылось более десяти частных лесопилок на воздушных двигателях, главным продуктом производства которых были доски и брусья. Производились не только традиционные возки, телеги, сани, но и артиллерийские лафеты. Быстро прогрессировало судостроение — от одноместных «долблёнок», до галер и дощаников. Силён был и мелкий ремесленный сектор, изготавливающий деревянную посуду, плели и вязали из коры и прутьев множество товаров — от лаптей до рогож, активно развивалось бондарное дело (бочонки, вёдра, кадушки и другие сосуды)
Но самые серьёзные изменения за последний год произошли в текстильной технике. Это радовало, особенно если принять во внимание, что изначально, в моей голове ни чертежей ткацко — прядильных машин, ни собственных знаний по этому вопросу, практически не было. Тем не менее, прорыв вперёд на несколько столетий минимум у нас, вопреки всему, свершился!
Это произошло во многом благодаря энтузиасту конструкторского дела, которым оказался обычный столяр Викентий Глинков, бежавший в Смоленск из Суздаля. Вот он — то и создал первые в мире текстильные машины — ткацкую и прядильную. Конечно, без моих «ценных указаний» не обошлось, но, тем не менее, результат был, да какой!
Глинков изобрёл что — то очень похожее на настоящую механическую ткацкую машину. Во всяком случае, он добился полной механизации всех основных операций ручного ткачества: прокидки челнока, подъема ремизного аппарата, пробоя бердом уточной нити, сматывания запасных нитей основы, удаления готовой ткани и шлихтования основы.
При этом, умудряясь параллельно работать не только над ткацким, но и над прядильным станком, где важнейшую роль играл «вытяжной аппарат». Глинков смастерил его из нескольких пар валиков, вращавшихся с различными скоростями и служивших для вытягивания и утончения поступающего в механизм волокна, обеспечивая одновременно выделку нескольких нитей на станке. Производительность машины регулировалась количеством задействованных веретен.
Как только Глинков, возглавивший проект, предъявил мне первые опытные машины, то он тут же получил денежную премию и должность — начальника «машинного цеха». Другое дело, что производительность созданных Глинковым машин была «бешенной», поэтому внедрять их в производство я не спешил, уж слишком много ремесленников оказались бы без работы. Пострадали бы и бояре связанные с этими производствами, оставшись без прибылей.
Сейчас Глинков закончил работу по «переобувки» своих машин из дерева в металл! Плюс к этому, в нагрузку лично от меня ему достались «думы» над механизацией и подготовительных процессов прядения. Главнейшими из них были кардочесальная машина, питающий прибор для подвода материала к рабочим органам машины, съемный гребень, а также воронка для снятия прочесанного волокна.
В текстильной промышленности от практики создания совместных с боярами предприятий я решил отказаться. Не хотелось подминать только под себя, целую отрасль. Собственное производство здесь я развивал больше как опытно — конструкторское, служащее в первую очередь для дальнейшего усовершенствования ткацко — прядильных машин. А уже затем эти машины я собирался начать продавать независимым от меня производителям.
Первым счастливчиком, чьё производство в рекламных целях было решено оборудовать по последнему слову техники, стал Елисей Далиборович из древнего рода смоленских бояр Вошкиных. Этот боярин самостоятельно производил ткани и полотно, выращивал лён с коноплёй, разводил овец на шерсть. Ему — то я и вознамерился продать первые образцы ткацко — прядильных машин. Обязательным условием этой сделки было приглашение бояр и независимых ремесленников (ткачей, прядильщиков) на подворье боярина и показа им работы нового текстильного оборудования. Я рассчитывал и от них начать получать заказы на эти станки, заодно предложить ремесленникам объединиться в товарищества, так как индивидуально покупку машин никто из них не потянет.
В боярской вотчиной деревне на берегу реки Ясенная, протекающей к югу от Смоленска, среди мелких домишек возвышались, словно наседка над цыплятами, двухэтажные хоромы с высоким резным крыльцом. Здесь и проживал Вошкин — один из богатейших смоленских бояр. Мы с ним были хорошо знакомы и уже не первый год, боярин состоял в торговом и мыльном паевых предприятиях.
О нашем появлении все обитатели вотчины были заранее извещены. Поэтому я и не удивился пышной встречи, устроенной непосредственно боярином вместе со всей его семьёй и челядью.
Осматривая снаружи хоромы боярина, я не без интереса отметил крытую черепицей крышу и стеклянные окна заройского производства, выходившие во фруктовый сад, ныне засыпанный снегом.
Боярин показал мне своё производство. Увидел там вполне ожидаемую картину. На лавках сидели сенные девки, да деревенские бабы, перед ними стояли прялки с навернутою куделью и женщины, болтая о всяком разном, пряли словно автоматы.
Вернулись в гридницу, там был накрыт пиршественный стол пышущий жаром от множества запечённых и зажаренных блюд выложенных в серебряную посуду. Рядом, вдоль стола стояли дубовые скамьи, покрытые материей с бахромой. Меня посадили во главе стола, прямо под иконой. Поднявшись вместе с пивным бокалом, я произнёс положенный случаю тост.
— Выпьем други за здоровье и благополучие щедрого хозяина этого дома, боярина Елисея Далиборовича и за всю его семью!
Далее зазвенела посуда, и захрустели челюсти. Сегодня я всё же рассчитывал вернуться к себе, поэтому рассиживаться не стал, примерно час спустя отозвал хозяина из — за стола.
— Спасибо за угощения боярин, но я к тебе по делу.
— Владимир Изяславич, зачем спешить!? Ешь, пей, веселись, успеется о делах переговорить! — искренне принялся убеждать меня продолжить набивать животы Елисей Далиборович.
— Благодарствую, но лучше мы с тобой в следующий раз подольше посидим, если, конечно, задуманное мной дело сладить сможем.
Боярин вмиг сделал стойку, переменяясь в лице с благодушного балагура на циничного дельца.
— Будь, по-твоему! О коем деле ты толкуешь, государь?
— О прибыльном! Где нам можно уединиться?
Елисей Далиборович отвёл меня в маленькую каморку без окон, освещаемую лишь свечами на медных подсвечниках. Из мебели здесь присутствовали лавки, под ними виднелись сундуки, да стол в единственном экземпляре, в центре которого красовались стопки чистых листов пергамента, бумаги и чернильница с пером.
