старшим братом, потом остальные великие князья, княгини и княжны, а потом — фрейлины, где-то в конце построения. Все напустили на себя важный вид, и процессия двинулась.
То, что царь не коснулся темы Жуковской, Саша счел добрым предзнаменованием. То ли флиртовать с фрейлиной — дело естественное, простительное и даже скрепное, не то, что конституции писать. То ли Папа́ решил не портить праздник.
В церкви они ещё успели поболтать с Никсой.
— Это ужасно! — прошептал Саша. — 17 дней! Мы вообще не понимаем, что в стране происходит. Точнее знаем, что творилось пару недель назад. Как этот колосс ещё стоит!
— До Сахалина гораздо дальше, — заметил Никса.
— Сахалин уже наш?
— По Сидомскому трактату в совместном нераздельном владении с Японией.
— Это как? — удивился Саша.
— Хороший вопрос. Никто не понимает.
— Значит, ненадолго. Никса! Я поражаюсь, как это все вообще держится при такой связности! На чем?
— На верности государю.
— Угу! Особенно чеченцев. Скажи уж: на русских штыках.
— На верности государю русской армии, — уточнил Никса.
— А значит, как только центр ослабнет, все посыплется.
— Ну, допустим. И какое лекарство?
— Дороги нам надо строить, а не Чечню завоевывать.
— Уже завоевали.
— Ты так в этом уверен?
— Строим дороги, Саша. Папа́ все прекрасно понимает. Даже Евдокимов в Чечне начал со строительства дорог.
Служба подошла к концу. Процессия выстроилась в прежнем порядке и двинулась назад. В Малахитовой гостиной к Саше подошла Мама́.
— Нам надо поговорить, — тихо сказала она.
Их путь лежал в юго-западный ризалит, точнее в малиновый кабинет. До дверей их сопровождала Тютчева. Но когда лакей отворил двери, Мама́ приказала:
— Вели подать кофе для нас с сыном.
Фрейлина намек поняла и осталась за дверью.
Малиновые шторы, светло-малиновая, почти розовая, мебель черного черева, торшеры на витых ножках с карсельскими лампами в окружении свечей, пока не зажженных. Утро. Светло, хотя солнце сейчас на востоке и не освещает комнату. На стенах картины в основном на религиозные сюжеты: Богоматерь, Мария и Елизавета, Агарь в пустыне. Многочисленные цветы в горшках и шпалеры, увитые плющом, вокруг мраморной статуи в углу между окнами.
Там, за окнами — вид на северо-западный ризалит дворца с шестигранной башенкой на крыше, в которой некогда стоял телескоп императрицы Марии Федоровны, увлекавшейся астрономией. Потом там был оптический телеграф, позже — проводной. А потом, еще при Николае Павловиче его перевели на первый этаж.
На эту башенку Саша давно глаз положил, сочтя, что на ней очень органично смотрелась бы радиоантенна, когда Якобы решит проблему передачи сигнала на приличные расстояния.
Они с Мама́ сели за столик у высокого окна. Слуга принес кофе.
— Саша, — начала Мама́, — что у тебя с Жуковской?
— О, Господи! Ничего. Точнее переводы с немецкого и разговоры о Торквато Тассо.
Мама́ посмотрела строго.
«Именно с Торквато Тассо все и начинается», — говорил этот взгляд.
— Саша, твой Папа́, уже говорил, что она тебе не ровня, — сказала Мама́, — но ты даже не представляешь, насколько не ровня.
— Ну, почему? Папа́, может, и не сравнится в славе с Жуковским, но много сделает. Я уверен. Если бы она была дочкой Пушкина, тогда конечно.
— Иногда ты просто ставишь в тупик, — вздохнула Мама́. — Ты знаешь, чей сын Жуковский?
— Русского народа, полагаю. В подобных случаях уже неважно, кого конкретно.
— Не русского! Он сын турецкой наложницы Сальхи, захваченной русскими войсками при штурме крепости Бендеры.
— Вот это да! Что за беда такая с русскими поэтами: один — негр, второй — турок, третий — шотландец?
— Шотландец? — удивилась Мама́.
— Предок нашего Лермонтова — знаменитый шотландский бард Томас Лермонт.
— Не совсем шотландец, — заметила Мама́.
— Зато лорд Байрон тоже числил Томаса Лермонта среди своих предков. Так что они с Лермонтовым дальние родственники.
— Где ты только все это вычитываешь! — поразилась Мама́.
— Не все вычитываю, — скромно возразил Саша. — Что-то вижу во сне. Кстати, Томас Лермонт тоже видел будущее. Есть английская баллада про то, как он встретился с королевой эльфов, она увела его на семь лет в волшебную страну, где он получил от нее пророческий дар и способность говорить только правду. И есть другая баллада, где Томас Лермонт говорит с шотландским королем, тот предлагает ему земли и рыцарское звание, но бард только смеется над ним и поет три песни, заставляя плакать и смеяться, и вспоминать о грехах, о сражениях и о первой любви. И говорит: «Я вознес тебя на небеса и низверг в ад, я трижды перевернул твою душу, а ты меня хотел сделать рыцарем?». Потому что власть земного короля ничто перед властью, полученной от королевы эльфов.
— Красивая легенда, но что-то мы далеко от Жуковской ушли.
— Почему же? Я не удивлюсь, если среди её предков найдется, например, Алишер Навои.
Мама́ задумалась. Кажется, это имя не было ей известно.
— Он, конечно, не был турком, — пришел на помощь Саша, — но писал по-тюркски… в том числе. Но и по-персидски, конечно. Поэт, визирь, друг султана Хорасана. Я где-то слышал, что султан Сулейман Великолепный очень ценил его стихи.
— Саша, какой Навои? Сальха была простой рабыней из сераля.
— Из сераля? Еще интереснее. А чей был сераль?
— Жуковский говорил, что местного паши.
— Паши? Замуж за пашу вообще-то могли и дочь султана отдать.
Императрица усмехнулась.
— Господи! О чем ты!
— Ну, откуда мы знаем? И это просто проверить. Нет такой империи, в которой бы не любили писать бумажки. И османы, думаю, не исключение. Достаточно написать султану и спросить, что известно об этой девушке, не сохранилось ли каких-то документов. И повелитель правоверных в знак вечной дружбы, мира и всего такого между нашими народами, думаю, просто обязан что-нибудь интересное найти.
— Боже мой! — воскликнула Мама́. — Ты же был всегда честен, ты правду всегда говоришь, как Томас Лермонт. И предлагаешь попросить султана подделать метрику? У вас все настолько далеко зашло?
— Мама́, я не просил ничего подделывать, я просил навести справки. Никуда ничего не зашло, и не зайдет, пока я не найду способа сделать ее принцессой. Я вообще не уверен, что собираюсь далеко заходить. Она очаровательна, но это
