Орлов стоял изумленный, дар речи потерявший. Да и свита Петра в удивлении рты пораскрывала — в пылу схватки никто не уследил, какого матерого зверя император самолично завалил. А Петр продолжил словесное линчевание здоровяка.
— Ты ж меня и выше, и намного сильнее. Но завалил я тебя с одного удара. Где ж твоя мощь была? И Алехана с одного удара шпагой проткнул да с коня свалил. И братцев твоих, Вову и Федю, лично отдубасил так, что не налюбуешься!
Петр, хотя и говорил вполне добродушно, но не забывал, что перед ним враг. Но он также помнил о том, что эти братья вместе представляют собой немалую силу, которая может принести большую пользу России, но где-нибудь на Аляске, не ближе…
— Благодарен будь царю, дурашка, я тебя мог в спину штыком добить, но не стал, и Алексея, братца твоего, пожалел. Сейчас он дырку в теле зализывает в Кронштадте на излечении. А тебе скажу честно — сам бы еще раз набил морду за дурость твою, да только Заратустра не позволяет! Ладно, живите дальше. Я не Орлов, чтоб в спину бить, душить беспомощных и иудой, до денег жадным, прозябать. Братик твой, цалмейстер, — Петр припомнил должность Григория, заведующего финансами артиллерийского ведомства, — еще от меня получит по морде своей бесстыжей, отлуплю его, как Сидорову козу! Запомни это…
После содержательного разговора с Иваном Орловым окрыленный Петр потребовал бумаги и чернил и, усевшись на стульчике, принялся с неистовым упорством писать на барабане, и так, что чернильные капли в стороны летели. Император так увлекся писаниной и не заметил, что со спины к нему тихо подошел Волков и застыл немым изваянием.
Кабинет-секретаря раздирало любопытство, и он осторожно стал поглядывать на барабан. Но с опаской — император настолько изменился после ночной беседы со своими великими предками, что стал совершенно другим, и попасть под его тяжелую руку Дмитрию Васильевичу совсем не улыбалось.
В армии и так столько разговоров шло о том, как его величество лично избил четверых братьев Орловых и поубивал несколько десятков гвардейцев, причем искрошил их обычной лопатой…
Но увиденное сразу поразило Волкова. Нет, «структура пехотной дивизии» с длинными колонками цифр штатного расписания не вызвала удивления у видавшего виды секретаря, его поразили рисунки и схемы. «Паровой двигатель в разрезе. Срочно вызвать Ползунова с Алтая». А рядом «Срочно нужно инициирующее ВВ» с понятной только фамилией — «Ломоносову. Изготовить гремучую ртуть для капсюлей. Это я знаю».
Однако в стороне имелась не менее интересная запись: «Устройство барабанной винтовки, схема по нагану. Вызвать немедленно Кулибина, пусть спусковой механизм делает, а не дурью мается».
Волков запомнил фамилии и тихо отошел, от греха — прерывать императора он не решился…
Петергоф
Это был конец. Стоило спешить в Дьяконово, чтобы на половине дороги встретить обезумевших от страха конногвардейцев, бегущих в панике, не разбирая дороги.
Вспомнив их выкаченные глаза, перекошенные ужасом лица и широко раскрытые криком рты, Григорий Орлов сплюнул — настолько ему был противен в памяти их зрительный образ.
В Петергофе к вечеру стали собираться остатки разгромленной в трех сражениях гвардии. Больше всего имелось лейб-кирасиров и конногвардейцев — без малого восемь сотен всадников, почти половина от численности полков утром нынешнего злосчастного дня.
Потихоньку собиралась и гвардейская пехота, какими-то неисповедимыми путями пробравшаяся в Петергоф. Как они смогли отмахать тридцать верст за пять часов, Григорий не понимал, но многие приходили именно на своих двоих, причем зачастую с фузеями.
Но инфантерии было всего ничего — едва с тысячу совершенно деморализованных солдат, причем половину из них составляли сбежавшие от Ораниенбаума преображенцы. Имелись и три полковых пушки. Хоть мало, но было и оружие, и люди, но не было уже главного — желания воевать.
Солдаты гарнизонного батальона откровенно поносили мятежников, и все чаще стали слышаться оскорбительные выкрики и от преображенцев. Артиллеристы не мучились сомнениями, а просто дезертировали втихую, бросив у пустого зверинца орудия.
Семеновцы и измайловцы были подавлены поражением, безучастно, в каком-то отупении, сидели на траве, поникнув головами. Они не ждали для себя ничего хорошего, но воевать уже не хотели — плаха или виселица с сибирской каторгой, они все приняли бы с равнодушием.
Лишь несколько десятков гвардейских офицеров пытались расшевелить впавших в апатию солдат, да оно и понятно — заговорщики на пощаду не надеялись, зная жестокую немилосердность Миниха…
— Василий Иванович, не все же потеряно! В столице батальоны измайловцев и лейб-кампанцев! Кавалергарды! Черт возьми, ну что же вы, как покойники! И четыре батальона гарнизонной пехоты… Эх! — Григорий Орлов горячо убеждал генерала Суворова, но понял бесполезность и в бессилии упал в кресло.
Старик баюкал окровавленную руку и молчал. Но это молчание было однозначным — старый генерал воевать категорически не хотел. Он с невероятным трудом вырвался из учиненной пехотой Измайлова и кавалерией Румянцева бойни, бежал, забыв про все на свете. И впервые в жизни был охвачен паническим ужасом.
Сейчас он желал одного — умереть, не видя своего позора. Мертвые сраму не имеют. А тут мокрогубый щенок, заваривший всю эту кашу, снова призывает воевать…
— У нас здесь два батальона пехоты, и к ночи еще два соберутся, не меньше. И кавалерии шесть эскадронов. Если в ночь на Петербург пойдем, то ситуацию еще переломить сможем.
Григорий Орлов все же не желал принимать поражение и не хотел понимать генерала. Да как можно покорно дожидаться собственной смерти, самому положить голову на плаху или собственноручно намылить веревку и затянуть ее на шее?
— Какая война?! Император нас завтра попросту размажет, как дерьмо сапогом! — взорвался старик и поднялся. Глаза прищурились, в них заплескалось бешенство безумия. — У него десять тысяч войска, и завтра они на Петербург пойдут! С ним Румянцев с кавалерией! А следом войска от Нарвы идут. Да нас в столице начисто изничтожат. А Живодер с флотом в Кронштадте! Здесь, рядом! Да в любую минуту десант он высадит без промедления. Какая тебе война, ты на солдат глянь, спроси их — желают ли они против природного императора далее воевать?! Что замолчал? — Суворов, расстегнув душивший его воротник мундира, часто дышал, грудь вздымалась, а глаза метали молнии.
— Не все еще потеряно! Ситуация за час измениться может. Император умрет! Обязательно умрет, если уже не при смерти…
